— А я, жонки, то говорю: бога забыли.
— Не плети! Не забыли. Пущай заместо молитв наша работа будет. Как думаешь, примет бог-то заместо молитв нашу работу?
Самая высокая награда
В Доме культуры известного на всю область совхоза — вечер встречи тружеников села с писателями.
Секретарь парткома, приветствуя гостей, по обыкновению рассказывает о трудовых подвигах, о лучших людях совхоза и с особой гордостью говорит о четырёх сёстрах-свинарках.
— Эта наша славная династия свинарок уже много лет занимает передовые рубежи в соцсоревновании. Три сестры отмечены высокими правительственными наградами. У Анны Клементьевны орден Трудового Красного Знамени (аплодисменты в зале), у Марии Клементьевны орден Октябрьской Революции (аплодисменты в зале), а у Валентины Клементьевны, самой младшей из сестёр, орден Ленина. И будем надеяться, это не предел (аплодисменты в зале).
Секретарь на какое-то мгновение умолк, затем смущённо пожал плечами.
— Ну а что касается самой старшей сестры — Матрёны Клементьевны, то она никаких орденов и медалей не имеет, потому как в те времена у нас был ещё колхоз…
Неловкая пауза.
— Но, товарищи,— звонко, с энтузиазмом воскликнул секретарь,— Матрёна Клементьевна, я считаю, награждена у нас самой высокой наградой — любовью народной и народным уважением.
Зал взрывается ликующими аплодисментами.
Хлебная корка
Матрёна Васильевна вконец измаялась с сыном. Жизни не рада стала. Пьёт, по неделям нигде не работает (корми, мать, на свою колхозную пенсию сорокалетнего мужика!), да ещё постоянно пьяные скандалы дома, так что обе дочери уже два года не ездят к матери. Наотрез сказали: либо мы, либо он. Выбирай!
И то же самое ей говорили соседки. Что ты, Матрёха! До каких пор будешь мучиться? Гони ты его, дьявола, раз в ём ничего человеческого нету.
И Матрёна Васильевна соглашалась и с дочерьми, и с соседками. И иной раз, доведённая до полного отчаяния, она уж готова была бежать в сельсовет (председатель давно сказал: заберём, дай только сигнал!), потом вдруг вспомнит войну — и пропала решимость: в войну её да девок, можно сказать, Пашка от голодной смерти спас.
У Пашки долго, до пяти лет, не поворачивался язык на слово (и теперь немтуном ругают), и вот за это-то, видно, его и жалела Анна, сельповская пекариха: два года подкармливала ребёнка. Всё какой-нибудь хлебный мякиш или корку сунет: они-то забыли, как и хлеб настоящий пахнет.
И вот что бы сделал всякий ребёнок на месте Пашки с этим мякишем, с этой коркой? В рот, в брюхо скорей — там собаки от голода воют.
А Пашка ни крошки не съест один. До самого вечера терпит, до тех пор, пока мать с работы не вернётся. Да мало того: этот мякиш, эту корку разделит на четыре части.
— Что ты, Пашка, сам-то ешь да девок угости. А я-то не маленькая.
Не будет есть. До тех пор не будет, пока мать не съест своё. Плачет да ручонкой тычет (слова-то выговорить не может): ешь, ешь.
И вот через эту-то Пашкину доброту, может, они все и спаслись в войну. Так как же ей гнать его из дома?
Татьяна Васильевна
Как почитала, как любила своего мужа Татьяна Васильевна — этого и сказать нельзя.
Шестнадцать лет ей было, когда она забылась ради него, покрыла позором и себя, и отца с матерью. Приступил: отдай свою девью красу, а не то сегодня же застрелюсь.
И она отдала. Можно сказать, сама отцу родному яму вырыла, потому что отец как узнал, что его любимая дочь девкой забрюхатела, так и зачах с горя за один месяц.
А в войну? Никогда не была набожной Татьяна Васильевна, а тут кажинный вечер, как ни устала, ни вымоталась за день (а ведь в войну робили, пока руки двигались, пока ноги держали), кажинный вечер выстаивала час на молитве. А вдруг бог есть? А вдруг молитвой можно спасти мужа?
И вот отмолила ли она у бога мужа или в рубашке оба родились — вернулся Алексей. Цел и невредим. Без единой царапины. А через год у Алексея появился на стороне ребёнок.
Татьяна Васильевна не кричала, не проклинала мужа. Она сказала ему:
— Из дому не гоню — детям отец нужен. А я тебе больше не жена.
Было тогда Татьяне Васильевне двадцать семь лет. И сдержала слово. За все двадцать два года, что жил после этого Алексей, она ни разу не сжалилась над ним. И на похоронах вела себя как чужая: ни единой слезы не обронила.
Тётя Катя
Восемьдесят три года. Грузная, тяжёлая. Идёт по улице — копна сена ползет. И только глаза молодые, полные жизни.