Тони Марстону было двадцать. Образование он получил хорошее, но самое обычное, после чего перед молодым человеком замаячила перспектива пойти работать в контору при заводе его дяди. Сидение на стуле и возня с бумагами несколько расходились с его представлениями о будущей жизни, и Тони решил, что его домом станет Южная Африка, поскольку именно здесь один из его дальних родственников за год до этого заработал пять тысяч фунтов на табаке. Марстон собирался получить столько же, а если повезет, то и больше. Одновременно с этим он собирался учиться. Против именно этой фермы у Тони имелось лишь одно возражение — здесь не выращивали табак, впрочем, полгода на ферме со смешанным хозяйством все равно обогатят его опыт и пойдут ему на пользу. Он сочувствовал Дику, который, как он знал, был несчастен, однако даже его трагедия казалась Тони романтичной. Глядя на нее беспристрастно, молодой человек видел в этой истории свидетельство растущей капитализации сельских хозяйств по всему миру: мелкие фермерские хозяйства неизбежно поглотят большие (поскольку сам он собирался стать крупным собственником, данная тенденция его не тревожила). Тони пока что еще не начал зарабатывать себе на жизнь, а потому мыслил исключительно абстракциями. Например, в вопросе расовой дискриминации он придерживался обычных «прогрессивных» взглядов, той особой поверхностной прогрессивности идеалиста, который редко рассматривает какой-либо конфликт субъективно. Тони привез с собой целый чемодан книг, которые он расставил вдоль круглой стенки хижины: труды по вопросу о расовом неравенстве, о Родсе [5]и Крюгере [6], об истории золота и о сельском хозяйстве. Однако неделю спустя, взяв одну из монографий в руки, Марстон обнаружил, что сзади обложку изъели термиты, после чего сложил все книги обратно в чемодан и больше до них не дотрагивался. Человек не может работать по двенадцать часов в день и после этого находить в себе достаточно сил для занятий.
Трапезничал он с Тернерами. Все остальное время Тони набирался опыта и знаний, ему надо было за месяц научиться всему, что бы позволило самостоятельно управлять хозяйством в течение полугода, вплоть до возвращения Дика. Весь день Тони проводил с ним в полях: вставал в пять утра и ложился в восемь вечера. Тони интересовало буквально все: он был хорошо образован, свеж, бодр — чудесный товарищ. Или, быть может, именно таким счел бы его Дик десять лет назад. Сейчас же, когда Тони пытался завести спокойный разговор о смешанных браках или же о влиянии расовой дискриминации на производство, Тёрнер не отвечал, а лишь таращился на него с отсутствующим выражением лица. Дика в присутствии Тони заботило лишь одно: дотянуть эти последние дни, при этом не утратив последние остатки самоуважения, не сорвавшись, не отказавшись от намеченного отъезда. А ведь Тёрнер понимал, что ему надо уехать. И, несмотря на это, Дик так терзался, так страдал и был столь несчастен, что ему приходилось удерживать себя от безумных порывов поджечь высокую траву и потом смотреть, как пламя пожирает вельд, который он знал так хорошо, что каждое деревце, каждый куст здесь были ему друзьями. Порой ему хотелось своими руками сровнять с землей маленький домик, в котором он прожил столько лет. То, что теперь здесь станет командовать кто-то другой, кто-то другой начнет возделывать его землю и, быть может, погубит его труды, Тёрнеру казалось дикой несправедливостью.
Что же касается Мэри, то надо сказать, что Тони ее практически не видел. Она вызывала у него беспокойство, но, впрочем, у него не было лишнего времени, чтобы задуматься о странной, молчаливой, иссохшей женщине, которая, казалось, позабыла человеческую речь. Время от времени Мэри приходило в голову, что ей надо приложить ради Тони хоть какие-то усилия, и тогда она оживала, начиная вести себя нелепо и бестактно. Иногда она заговаривала с Тони с карикатурной бодростью, от которой ему становилось не по себе. Ее поведение не имело никакого отношения к тому, что она говорила. Иногда Мэри перебивала Дика, который медленно, терпеливо что-нибудь объяснял о плуге или больном быке, совершенно невпопад вставляя замечание о еде (которая Тони казалась тошнотворной) или о жаре в это время года. «Я так обожаю, когда начинаются дожди», — между делом замечала миссис Тёрнер, тихонько хихикая, и вдруг, уставившись в одну точку, погружалась в молчание. Тони начал подумывать, что она не совсем в своем уме. Впрочем, он понимал: и Мэри, и Дику пришлось несладко, да и вообще от столь долгого прозябания в одиночестве, наедине друг с другом, у любого человека появятся небольшие странности.
Пекло в доме было столь ужасающим, что Тони не понимал, как Мэри удается его выдерживать. В страну он приехал недавно и еще плохо переносил здешние температуры, однако был доволен, что проводит так мало времени в этой духовке с жестяной крышей, где воздух, казалось, сгущался, преобразуясь в пласты липкого жара. Несмотря на то что Тони не проявлял к Мэри большого интереса, ему все-таки пришло в голову, что она впервые за долгие годы уезжает в отпуск и, казалось бы, должна хоть как-то проявить радость. Но если она и готовилась к поездке, то Тони этого не замечал. Более того, Мэри даже и не упоминала о предстоящем отдыхе. Дик, впрочем, тоже предпочитал не говорить на эту тему.
Примерно за неделю до отъезда Дик за обедом спросил Мэри:
— Может, начнешь укладываться?
После того как муж повторил вопрос два раза, она кивнула, но не ответила.
— Тебе надо складываться, Мэри, — мягко произнес Дик тихим отчаявшимся голосом. Иначе он теперь к жене не обращался.
Однако когда они с Тони вернулись домой вечером, то обнаружилось, что Мэри ничего не сделала. После того как унесли грязную посуду, Дик взял коробки и начал паковать вещи сам. Увидев это, Мэри стала помогать, однако не прошло и получаса, как она вышла в спальню, где уселась с отсутствующим видом на диван.
— Тяжелейшее нервное расстройство, — поставил диагноз Тони, который как раз собирался лечь спать. Он относился к тому типу людей, которым становится легче, когда они облекают образы и ощущения в слова: сейчас его фраза служила оправданием Мэри, защищавшим ее от любых нападок. «Тяжелейшее нервное расстройство» могло случиться у всякого, в той или иной степени им страдал каждый человек.
Следующим вечером Дик продолжил паковаться. Он трудился, пока не закончил.
— Купи себе ткани и сшей новое платье, — неуверенно сказал он, поскольку, укладывая вещи Мэри, вдруг понял, что ей в буквальном смысле слова «нечего надеть».
Мэри кивнула и достала из ящика отрез хлопчатобумажной материи, украшенной цветочным узором, оставшийся среди других товаров после закрытия магазина. Она заработала ножницами, а потом, склонившись над тканью, вдруг застыла. Мэри оставалась неподвижной, покуда Дик не дотронулся до ее плеча, после чего поднял жену и отвел в спальню. Тони, оказавшийся свидетелем произошедшего, старался не смотреть на Дика. Молодому человеку было очень жаль их обоих. Ему очень нравился Дик, и это чувство было искренним. Что же касается Мэри — то, несмотря на сочувствие, что можно сказать о женщине, которая не в себе?
— Работа для психолога, — произнес Тони, стараясь себя успокоить.
В этом смысле и самому Дику не помешала бы помощь. Бедняга сильно сдал, он постоянно трясся, а лицом настолько осунулся, что под кожей проступили кости. Ему вообще был противопоказан физический труд, однако весь день, от первой минуты до последней, покуда было светло, он упорно проводил в полях, позволяя себе вернуться домой только с закатом. Тони приходилось буквально силком уводить его, теперь он играл роль чуть ли не медбрата. Постепенно он стал ловить себя на том, что с нетерпением ждет отъезда Тёрнеров.
5
6