Наконец все пропало из вида, и ничего больше не было вокруг. Зорко не видел даже кончиков своих пальцев. Даже поднося их к самым глазам, и оттого со временем начало казаться, что и пальцев у него никаких нет, да и глаз нет, да самого его тоже нет в этом совершенно пустом и безвидном «нигде». Венн попытался нашарить на груди солнечный знак, но, наверно, оттого, что слишком долго пробыл в этом «нигде», даже не понимал, шевелится ли его рука и есть ли она теперь вообще.
Зорко попытался уцепиться мыслью хоть за что-нибудь, что помогло бы ему не пропасть, не изникнуть в этом месте, куда он попал, если считать, конечно, что он попал куда-то и было здесь какое-нибудь место. Жизнь его, особенно то, что случилось в последние три года, мелькнула ярким видением и показалась удивительной, невозможной басней, какую и самый искусный враль не придумает.
«Да неужто все это со мной было? — подумал венн. — Вот наваждение!»
А видение это уж переплеталось с тем, чего вроде с Зорко и не было никогда, с тем, о чем он грезил или о чем знал, с думами о том, как могло произойти все, если бы где-то поступил он иначе… Зорко понял, что хитрый колдун не обманул его и показал ему те многие тропки, о коих сам венн только что толковал, притом все разом. И как была каждая тропка не правдой, а только тропкой к ней, ни на одну из них нельзя было стать твердо.
«А как же это „нигде“, куда меня чародей отправил? — задумался венн, перестав уже следить за кружением призраков. — Ведь его и быть не может, если всех тех стежек, что к нему идут, на самом деле нет? А если это „нигде“ есть, когда я в него угодил, то и все тропки, что вкруг него вьются, тоже есть? И значит, где-то и я по ним хожу? Если даже я все это сам выдумал, то ведь Серебряный Колокол не зря бил. Выходит, согласно я говорил — колдун сам это признал. С душой своей хотя бы в лад живу».
Едва Зорко вспомнил о душе, как где-то вдалеке «нигде» затеплилась малая и неверная, но видимая все же искорка, и он, ощутив уже себя, потянулся к ней. Огонек стал расти, увеличиваясь постепенно, превращаясь в большой довольно огонь, красноватые сполохи которого беззвучно вздымались и опадали в тревожной ночи.
Костер горел благодаря бурым комкам, которые, как только пламя принималось за них, начинали тихо шипеть. Это был торф, которым вельхи часто пользовались вместо дров. Зорко оказался на ровном круглом возвышении, на сажень поднятом над прочим пространством неоглядной равнины. Костер горел как раз посредине этого возвышения и вообще посредине всего, что только мог увидеть Зорко. По кругу, почти по самому краю этой площадки, были вбиты осиновые колья, числом девять, высотой сажени две, и на каждый был насажен человеческий или конский череп. Скаля зубы, черепа таращили пустые свои глазницы на все стороны.
С возвышения спускались девять дорог, уводящих прямо по черной земле в непроницаемую, густую, как смола, мглу. Зорко подошел к огню и поднес руку. Пламя наделило протянутую ладонь горстью тепла, но много уютнее оттого не стало. Зорко тогда потрогал золотой оберег и даже посмотрел сквозь него на равнину. Но и тогда ничего не произошло.
Не понимая, куда же он теперь попал и по какой дороге следует идти, венн присел к огню, посматривая то и дело на мертвенно белеющие на столбах черепа. Но и по ним никак было не дознаться, какой дорогой можно отсюда выйти.
Зорко повернулся и почувствовал, что за пазухой у него есть какой-то предмет, потому что предмет этот, встопорщившись при движении, встал меж рубахой и подкладкой мятеля. Венн запустил руку под плащ и вытащил оттуда кожаный ошейник. Руны, что прятались меж листьями и цветами, светились ровно и ярко серебряным лунным светом, и голова бога с оленьими рогами была отчетлива видна.
Позади кто-то запыхтел, задышал по-собачьи. Зорко вдругорядь обернулся: черный пес сидел перед ним и смотрел прямо в глаза выжидающе.
Радость и надежда мигом вспыхнули в сердце. Зорко хотел даже на колени встать, как перед знаком своего рода, но понял вдруг, что это будет лишнее. Он поклонился собаке земно и велел:
— Веди!
Пес немедля вскочил, отряхнулся, повертел хвостом и оглянулся на Зорко с некоторым, как почудилось, сомнением. Потом потянул воздух и уверенно затрусил по одной из дорог, которую Зорко никак не мог поименовать, зане не знал, где он и куда теперь направился.