— Ладно, — одобрил Зорко. — А цветы?
— Цветы? — усомнился Андвар. — Нет, цветы — нет. Цветы вельхи искусно режут.
— А взглянуть можно ли? — загорелся Зорко. — И цветы вельхские, и на драконов, — добавил он, чтобы польстить за глаза учителю Андвара, Охтару.
— Можно, — согласился Андвар, любовно поглаживая гладкую полированную резьбу прялки. — Как тризна минет, так и к Охтару тебя поведу. А есть у тебя еще что-нибудь посмотреть?
— Немного есть, — усмехнулся Зорко. Парень был не по-сегвански суетлив, да и разговаривал на сольвеннский лад, однако резьбу, как видно, любил. Не Хаскульв ли постарался, чтобы именно такого провожатого приставили к Зорко?
Венн разложил на скамье резные гребни, рамку для зеркальца, рукояти ножей, обереги, игрушки, иную мелочь, коя места в коробе много не занимала, а продать ее на случай нужды всегда можно было. Андвар брал в руки то одну, то другую вещицу, рассматривал внимательно и придирчиво, вертел так и сяк.
— А что-нибудь еще есть? — наконец насытился он лицезрением веннской работы.
— Резьбы нет более, — отвечал Зорко. — Если на краски взглянуть желаешь, то покажу…
Зорко сомневался, что юный сегван захочет на краски глядеть: красили обычно полотно, и крашение считалось, у сольвеннов во всяком случае, делом неинтересным и по большей части женским. Однако ж в Галираде времени не теряли. Ранкварт-кунс не только воином был отменным, но и купцом не из последних. Не мог он позволить себе на дворе бездельников держать. Коли уж учился кто у него ремеслу, так учился всерьез. Немало приезжало в Галирад и нарлакцев, и аррантов, и саккаремцев, а уж они разумели, как красками работать, чтобы красу необыкновенную сотворить. Видел и Андвар, как можно сделать узорчатую ткань, как расписать дерево или фарфор — шо-ситайнскую диковину. Видывал он и эмаль цветную, и бирюзу, и раскрашенные кожи. Видел и книги с цветными рисунками по пергаменту, и картины, кои писали арранты на холстах. Много видел Андвар такого, чего не видел Зорко, живший в веннских чащах, но тем сильнее было удивление сегвана, когда Зорко развернул перед ним три небольших своих холста.
На первом рисовал Зорко своего пса дворового — лайку Басалая, прозванного так за непомерную важность и опрятность. Пес каждую соринку из шерсти тщательно выгрызал, а держался так, будто на дворе твари главнее его не было, но дом охранял справно, к тому же был ровно и красиво — в рыжий с белым — окрашен. Пес сидел у завалинки, горделиво задрав морду и выпятив широкую белую грудь. Крепкие передние лапы собаки упирались в мягкую сыроватую почву двора, так что каждый мускул проглядывал под пушистой шерстью. Уши, несмотря на благостное настроение, вызванное хозяйской лаской и теплым солнышком, стояли торчком, а круглый черный глаз Басалая смотрел лукаво и лучился довольством. Уголки приоткрытой пасти загибались вверх, и казалось, что собака улыбается.
Ничего более, кроме пса, завалинки и кусочка бревенчатой стены, на холсте не было, но каждая песчинка на земле, каждая шерстинка, каждая извилина на бревнах были выписаны так, что мнились настоящими. Никогда не писали так ни сольвенны, ни сегваны, ни вельхи, только в Аррантиаде и Нарлаке начинали рисовать людей, зверей и природу такими, какие они есть, и были те картины редки, а до Галирада добирались и того реже. Однако видел Андвар и такие, и еще видел, хотя и был покамест подмастерьем, что работа венна вряд ли хуже тех, что видел он на подворье у нарлакского купца.
На другой картине нарисовал Зорко овин, стог сена, слегу, а за ними опушку и лес, а слева — вид на пажити. И хотя лес был сосновый, и ни единого кусточка не было видно, а все ж чувствовалось: на дворе осень, солнечный день месяца листопада. Виделось это по цвету травы — уж цвет травы в разные месяцы и Зорко, и Андвар, много работавшие по двору, знали доподлинно — и по цвету неба, и по цвету воздуха. Уж незнамо как, а сумел венн и прозрачный осенний воздух изобразить. А еще от левой кромки прямо до самой середины холста улеглась тень то ли от избы, то ли от какого сарая.
— А дом где? — опешил Андвар.
— Здесь же, на дворе, — довольно ухмыльнулся Зорко, предугадав первый вопрос сегвана. — Только он у меня пообок, чуть не за левым плечом оказался. Вот и получилось: тень видна, а сарай — нет.
— Ни разу такого не видел, — признался Андвар, не зная даже, как оценить подобную затею венна.
На третьем холсте красовалась старая серебристая ива, склонившаяся над мелкой медленной речкой с сонной зеленой водою, у берегов ряской подернутой. Росла ива на пологом травянистом склоне, спускавшемся в приречную осоку. Могучая черная коряга, словно огромный бугристый змей, проглядывала сквозь траву. За ивой вставал густой подлесок, а у ствола светлым бликом явлена была тонкая фигурка девушки с соломенными половыми волосами, заплетенными в косу и убранными венчиком. Наряд у нее был явно праздничный, белый, с богатой вышивкой: не иначе, только сеять закончили и травень-месяц вошел в свою полную юную силу. Это была Плава. Первый раз тогда отважился Зорко увидеть на холсте человека.