Карр. Она просто прелесть, эта Сесили! Я положительно в нее влюблен. И это ставит меня перед моральной дилеммой. Чтобы решить ее, я должен попробовать вот эту сдобную лепешку. Не хочешь взять вон тот сладкий пирог?
Декорации библиотеки сменяются декорациями кабинета Карра, обмен репликами продолжается.
Тцара. Но я не люблю пироги. Кроме того, я поклялся, что никогда больше не подам тебе руки.
Карр. А я и не собираюсь жать тебе руку, когда ем сдобные лепешки. Этими двумя делами нельзя заниматься одновременно. (Обращаясь к Беннетту, который входит с блюдом сдобных лепешек?) Кстати, Беннетт, нам не пишут ничего такого, что касалось бы вас и мистера Тцара?
Беннетт. Ставки на Ленина слегка упали, но вы по-прежнему можете ставить сто к одному против него, сэр.
Карр. Сто к одному?
Тцара. Поставьте десятку за меня, прошу вас, Беннетт. На то, что к Рождеству Ленин будет командовать парадом.
Карр. И за меня, Беннетт, тоже десятку. На то, что Ленина отправят на свалку истории.
Беннетт. Хорошо, сэр.
Беннетт выходит. Карр и Тцара берут с подноса по сдобной лепешке.
Тцара. Я шокирован, Генри. Неужели ты позволишь так называемому долгу встать на пути у твоей любви к Сесили Каррутерс?
Карр. Я не могу принять решение, пока не покончу с лепешками! (Он берет с подноса еще одну лепешку?)
Входит Надя, одетая в дорожный костюм. В руках у нее чемодан и пара свертков. Где пролегает граница между кабинетом и библиотекой, в этот момент не вполне ясно.
Надя. В тот же самый день, девятнадцатого марта, произошло общее собрание представителей различных групп русских политэмигрантов, находившихся в Швейцарии. На нем обсуждались пути и способы возвращения в Россию. Мартов выдвинул проект – добиться пропуска эмигрантов через Германию в обмен на интернированных в России германских и австрийских пленных.
Входит Ленин, одетый также по-дорожному и с багажом в руках.
Ленин. Двадцать первое марта, письмо Карпинскому в Женеву. «План Мартова хорош: только мы (и Вы) не можем делать этого прямо».
Надя. В итоге переговоры взял на себя председатель Циммервальдского комитета товарищ Гримм. Двадцать пятое марта. Телеграмма Ставки Германского верховного командования Министерству иностранных дел в Берлине: «Не имеем возражений касательно транзита русских революционеров, если таковой будет произведен под конвоем в специальном поезде».
Карр (поедая сдобную лепешку). Постарайтесь меня понять: я обожаю Сесили, но американцы вот-вот вступят в войну. Будет крайне глупо, если в этот момент какие-нибудь большевики заставят Россию выйти из игры. Это могло бы полностью изменить весь ход событий. Поймите, я всегда выступаю за правое дело. Вы же помните подлую маленькую Польшу – нет, не Польшу, ту, другую…
Ленин. Телеграмма большевикам, отъезжающим из Скандинавии в Санкт-Петербург: «Notre tactique: méfiance absolue, aucun soutien nouveau gouvernement, Kerensky surtout soupçonnons, armement proletariat seule garantie, élection immédiate douma de Petrograd aucun rapprochement autres partis».[16]
Карр. В любом случае, в соответствии с марксистской теорией, диалектика истории привела бы к тому же результату с ним или без него. Если бы Ленина не существовало, его необходимо было бы выдумать.
Ленин. Телеграмма Ганецкому в Стокгольм: «Завтра уезжает двадцать человек».
Карр. И кроме того, я не понимаю вашего интереса. Все эти заигрывания с марксизмом – чистое сумасбродство. Вы – крайне милый буржуа, которому маменька выхлопотала освобождение от труда. Случись революция, вы не будете знать, что делать и куда бежать. Вы – ничто. Меньше чем ничто – художник. Эти парни сделают реальностью ваши мечты о многоцветном мочеиспускании: вы будете мочиться кровью.
Тцара. Художники и интеллектуалы станут совестью революции. С твоей стороны совершенно бессердечно съесть все лепешки и оставить мне сладкий пирог.
Надя. Девятого апреля в два тридцать пополудни путешественники выехали от ресторана вокзала Царингер. В путь отправились по-русски – нагруженные подушками, одеялами и прочими пожитками. Ильич был в котелке, зимнем пальто и прочных башмаках на толстой подошве, которые сделал ему наш квартирный хозяин сапожник Каммерер. Телеграмма сестре в Санкт-Петербург.
Ленин. «Приезжаем понедельник ночью одиннадцать. Сообщите «Правде».
Тцара (вставая). Ну что ж, поступайте как знаете. Мы, дадаисты, считаем, что история тоже появляется из шляпы.
Карр. Боюсь, что для дадаистов в коммунистическом обществе не найдется места.
Тцара. Именно поэтому мы за коммунизм. В буржуазном обществе нам слишком просторно. (Уходит?)
Надя. Поезд отбыл в три десять, как и было запланировано.
Надя и Ленин уходят. Отдаленный звук отправляющегося поезда.
Возможно, видно, как он отходит от платформы. Сесили, стоя на платформе, машет красным платком вслед уходящему поезду.
Карр (решительно). Окончательное решение созрело в моем мозгу: его надо остановить любой ценой. Русское правительство состоит из умеренных патриотов. Князь Львов – умеренный консерватор, Керенский – умеренный социалист, а Гучков – просто деловой человек. Все это создает многообещающие предпосылки для построения демократического общества западного типа и для победоносного завершения войны на Восточном фронте, вслед за чем последует бурное развитие торговли. Я должен немедленно телеграфировать послу в Берн. (Уходит.)
Все погружено в темноту; луч прожектора на Л е н и н е. Существует широко известная фотография Ленина, обращающегося с речью к народу в мае 1920 года, – «лысый, с бородкой, в костюме-тройке», по описанию Карра; он стоит слегка наклонившись вперед, словно моряк в шторм, подбородок выпячен вперед, руки вцепились в край трибуны, которая ему по пояс, в правой руке зажата кепка… фотография знаменитая, и небезосновательно. Ленин, застывший в позе оратора, остается на сцене один.
Ленин (декламирует). Ну а если низшие сословия не будут подавать нам пример, то какая от них польза? У них, по-видимому, нет никакого чувства моральной ответственности. Проиграть одну революцию можно из-за невезения. Но проиграть две – это уже отдает беспечностью!
Входит старый Карр, на ходу сверяясь с потрепанной книгой.
Старый Карр (входя). Нет, нет, постойте! Извините, вы, наверное, заметили? «Ага! – подумали вы. – Он снова все перепутал, этот старый хрыч!» Правильно! – впрочем, с кем не бывает? Итак, начнем с самого начала: шестнадцатое апреля, Ленин в Санкт-Петербурге, ваш покорный слуга держит все под контролем. Мне удалось чертовски близко подобраться к нему, по пути завести роман с одной молодой особой. На самом деле мне ничего не стоило покончить с большевизмом в самом зародыше, но! – но меня разрывали противоречия! С одной стороны – будущее цивилизации. С другой стороны – мои чувства к Сесили. К тому же не забывайте: он тогда еще не был Лениным! То есть я хочу сказать, кем он тогда был? Да никем! И вот я стою на распутье, судьбы миллионов людей зависят от моего малейшего движения, другой бы на моем месте сошел с ума – да, кстати, прошу прощения за эпизод со сдобными лепешками. И вот в такой ситуации… В какой ситуации? Ах да! (Карр открывает книгу и ищет в ней соответствующее место.) Ленин о литературе и искусстве.
Карр остается на сцене с книгой, Ленин начинает свою речь с начала.
Ленин. Литература должна стать партийной… Долой литераторов беспартийных! Долой литераторов сверхчеловеков! Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, «колесиком и винтиком» одного-единого, великого социал-демократического механизма… Издательства и склады, магазины и читальни, библиотеки и разные торговли книгами – все это должно стать партийным, подотчетным… Мы хотим создать, и мы создадим свободную печать не в полицейском только смысле, но также в смысле свободы от капитала, свободы от карьеризма; мало того: также и в смысле свободы от буржуазно-анархического индивидуализма.
16
Наша тактика: абсолютное недоверие, никакой поддержки новому правительству, Керенский вызывает особенные подозрения, вооруженный пролетариат – единственная опора, немедленные выборы в Петроградскую думу, никакой поддержки другим партиям