Несомненно, что присущее инициатору Лиги критическое мировоззрение, основывающееся «не на каких-то партийных принципах, но только на заботе о конкретной судьбе России…»{41} и присущий П. Б. Струве «либеральный консерватизм», в результате чего он «одинаково ценил» и «свободу человеческой личности и мощь организованного в государство народа»{42}, импонировали С. Ф. Платонову и были созвучны его собственному мировоззрению историка-государственника, прямо писавшего в 1918 г. о «мраке нашей современности» и ужасах «того распада, который сводит на нет плоды векового народного труда»{43}.
В пореформенный период, благодаря широкому распространению образования в народе, интеллигенция теряет свой исключительно дворянский характер. В условиях сознательного отстранения ее от общественных и государственных дел русская интеллигенция, отмечал он, «привыкла к осуждению правительственных порядков и взглядов и, следуя космополитическим убеждениям западников, стала переносить свое отрицание современной политической системы на особенности русской жизни вообще. Отсюда было уже недалеко до утраты того горячего патриотического чувства, которым была богата и сильна старая Русь и которым сравнительно стали бедны ближайшие к нам поколения интеллигенции»{44}.
«В период Февральской революции и Временного правительства, — показывал С. Ф. Платонов на допросе от 31 января 1930 г., — стало совершенно для меня, Дружинина, Чечулина (историк — умер) и других ясно, что слова Дурново из его записки: «Раз началась революция, дойдет до торжества крайних партий», сбываются. Такая точка зрения была и среди других ученых кругов. Неспособность к твердой власти Временного правительства, общее положение страны — наличие фронтов, демократизация (фактическая) армии и проблема социальной революции при полной неподготовленности нашей страны — вопросы ставит прямо и конкретно. Все мы, т. е. я и мои единомышленники, считали необходимостью конституционного строя во главе с твердой властью, которая одна только и может спасти страну…»{45} «Народную бурю, — считал С. Ф. Платонов, — надобно выдерживать, как выдерживают здоровые листы на крепком стебле» (письмо С. Д. Шереметеву от 21 августа 1917 г.){46}.
Важно подчеркнуть, что на государственно-патриотических позициях стоял в это время не один только С. Ф. Платонов, но и большинство университетских русских историков. «Считаю, — отмечал в своем письме к нему М. К. Любавский, — что все происходящее есть кара Божия нашей буржуазии и интеллигенции. Буржуазии за то, что временем войны воспользовалась для наживы, и интеллигенции — за ее легкомыслие, с которым она расшатывала институт монархии, смешав его с личностью монарха. Думаю, что и народу придется расплачиваться за то, что остался таким бессильным, каким был в XVII веке, с тою же небогобоязненною натурою, о которой говорит Котошихин»{47}.
Участие С. Ф. Платонова в «Лиге русской культуры», пусть даже символическое, важно еще и в том смысле, что оно выявляет глубинную сущность не только исторических общественно-политических взглядов С. Ф. Платонова, но и мотивы «соглашательства» этого «монархиста» с большевиками в первые послереволюционные годы — ярко выраженный патриотизм и государственность. Характерно в этом плане выступление С. Ф. Платонова, относящееся к началу 1919 г., на одном из собраний «Кружка молодых историков» в университете. По словам присутствовавшего на собрании Ю. Г. Оксмана, выступление профессора свелось к тому, что «Февральскую и Октябрьскую революции нужно рассматривать как крушение России с ее культурой и вообще великорусской национальности»{48}.
Не судьбой романовской династии, а судьбой России были озабочены наши историки-государственники в февральско-октябрьские дни 1917 года. «Революция, — пояснял свою мысль М. М. Богословский, — плохой порядок, но все же порядок, сменила беспорядком и потому может быть для нас гибельна»{49}.
«Пессимист и я. Не пугают меня теоретические кликуши, пугает «стихия», некультурная и слепо-злая и эгоистичная. Очень она стала заметна… Ну, да что же можно делать нашему брату, кабинетному ученому в настоящую минуту? Только ждать», — отмечал в апреле 1917 года С. Ф. Платонов в письме к С. Б. Веселовскому{50}.
Однако продолжался этот выжидательный период недолго. Развал государства и реальная опасность, нависшая в связи с этим над русской культурой и самим существованием единого русского народа, — вот что подвигло С. Ф. Платонова, забыв о своем духовном завещании и уже загодя приобретенном участке на Миусском кладбище, вновь встать после Октябрьской революции 1917 года «в ряды повседневных работников»{51}.