Вован преображался прямо на глазах. Из кровавого месива, которое он представлял ещё утром , уже к вечеру он превратился в подкаченного паренька с круглым добродушным лицом. Теперь он выглядел гораздо лучше нас, калек, прикованных к своим кроватям. Он сидел на кровати, скрестив по-турецки ноги и болтал без умолку. Апатия, вызванная известием о гибели друзей, быстро прошла, и теперь он делился историями из своей жизни. Истории были по большей мере печальными, а местами даже страшными, но их суть смягчалась весёлым ироничным повествованием и счастливой (правда только для Вована) концовкой. Он рассказал, как сумел чудом уцелеть во время обстрела колонны в Чечне, где он проходил срочную службу, как он один из всех выбрался из горящего Бэтэра и потом скрывался за ним от пуль ду̀хов. Ещё была история, как он, будучи в доску пьяным, на отцовском Жигуле въехал в транспортное кольцо, которого не заметил в темноте. Да, оказывается в состоянии автопилота можно не увидеть огромную магистраль, по которой мчатся машины. Что уж тут говорить об одиноком человеке, стоящем посреди дороги.
В центре кольца стояла стелла с билбордом. Жигуль на полном ходу протаранил железную стойку, и билборд рухнул прямо на крышу машины, полностью смяв её с правой стороны. Но счастливчик Вован на этот раз находился слева. Машина была в хлам раскурочена. Невредимый, Вован выбрался через разбитую лобовуху, и, как ни в чём не бывало, пошёл домой. Явившись поутру к гаишникам, он сказал, что ничего не знает, что машину видимо кто-то угнал. Это выглядело правдоподобно, так как никто не мог поверить, что этот улыбчивый парень без единой царапины мог ещё вчера находиться в полностью расплющенном автомобиле.
Уже к вечеру следующего дня Вован настолько восстановился, что мучительно захотел выпить. Он бегал за медсестрой (да, он уже спокойно, правда, чуть прихрамывая, передвигался по палате) и клянчил у неё спирт. Строгая сестра по имени Лидия, быстро растаяла под напором темпераментного Вована, и налила ему сто грамм. Он вернулся в палату с блестящими глазами и томной улыбкой на располосованном лице.
– Получилось? – задал я вопрос, который был больше риторическим.
– У меня всегда всё получается – надменно задрав голову, сказал Вован, и я почувствовал запах свежего перегара.
– А мы тебе погоняло придумали…– я не мог не поделиться с новым соседом его новой кличкой, которую мы с Мухтаром сочинили в его отсутствие.
– И какую же? – насторожился Вован.
– Жидкий терминатор, – сказал я смеясь. Мой смех подхватил Мухтар, и даже угрюмый Коля слегка шевельнул усом.
– Обоснуй! – засмеялся в ответ Вован.
– Просто ты так же быстро восстанавливаешься, как тот в кино. Ещё вчера тебя привезли сюда разобранного на части, и вот ты уже бегаешь и выпивку ищешь.
– А чё, пусть будет – улыбался захмелевший Вован. Кликуха хоть и стрёмная, но не самая плохая. Пацаны поржут…– на этих словах он осёкся и погрустнел, видимо осознав, что те пацаны, которых он имел ввиду, уже не поржут никогда.
Уже через час я стал понимать, что прозвище «Жидкий терминатор» полностью оправданное, потому что Вован стал интересоваться, как ему подбить клинья к Лариске. Он сразу же оценил темпераментную санитарку, сделав вывод, что она не прочь поделиться своим роскошным телом с некоторыми страждущими. Я подтвердил, что его вывод верен, и он на правильном пути.
– Действуй смелее, братишка, всё в твоих руках – напутствовал я его, когда он выходил из палаты в поисках санитарки.
В глубине души, я надеялся, что Лариска не даст Вовану. Не могу сказать, что это была ревность, но какое-то схожее чувство явно поселилось во мне. Я считал Лариску потенциально своей женщиной здесь. Если бы не моё безвыходное положение я уже давно мог ею воспользоваться, тем более она делала очень прозрачные намёки и даже была готова делать это здесь в палате, под взглядами Мухтара, Коли и других пациентов. Только вот я не был готов, ни морально, ни физически. К сожалению, я не был «Жидким терминатором».
Он вернулся в палату через час и упал на койку с довольным видом.
– Ну как? – я снова задал вопрос, который не требовал ответа.
Вован поднял кверху большой палец и надменно ухмыльнулся, мол, а как еще могло быть.
В этот момент я испытал настоящие муки ревности. Было так, словно мне изменил самый близкий человек. Эх, знала бы об этом моя жена…
Чувство ревности к Лариске, сидевшее во мне, выливалось в санкции против неё. Я почти не разговаривал с ней, при необходимости грубо отвечал, и перестал давать ей принесённые мне фрукты, которыми раньше щедро делился. Ещё одно открытие посетило меня тогда. Оказывается можно ревновать человека, к которому не испытываешь ничего кроме лёгкого влечения. Ревность не более чем чувство собственника, которому кажется, что кто-то посягает на его вещь. Самое интересное, что он начинает дорожить этой вещью тогда, когда чувствует, что может её потерять.