Доедает его вся улица. Из него варят кислые розовые студни — время сахарина еще не наступило, а сахар у всех кончился; его подсыпают в чай, слегка подслащенный минимальным пайковым сахаром, посасывают, взяв на язык с ложечки.
Я бы даже сказал, что из него делают бланманже и муссы, жарят шашлыки и лепят калмыцкие пельмени, но ни о чем таком на травяной улице не имеют понятия, как не подозревают и того, что стоит сходить в бревенчатую Казанку (единственный в округе магазин) и отовариться вместо известкового суфле экспортными крабами, и великие отечественные суровые будни превратятся в каждодневные экстравагантные ужины, какие измышляют в шикарнейших ресторанах мира; что Рузвельту жуть как охота крабов, но в Америке их днем с огнем не отоваришь, а послать на «виллисе» в Казанку своего посла Гарримана он не догадывается, а посол уже влюблен в балерину Лепешинскую, а та работает вместе с Лемешевым, а тот каждый день поет в черном репродукторе грудным наивным голосом: «Ах, Настасья! Ах, Настасья! Отворяй-ка ворота! Отворяй-ка ворота да встречай-ка молодца!..».
Недолго еще ходить последней корове по травяной улице, и уже с уверенностью можно сказать, что с улицы этой молочные реки утекли. Правда, кисельные берега остались, но Хинины, порошковые. И все дни лежит на припеке, на самом крылечке опухающий уже от недоедания Хиня. Он — никудышный старый мужик с рожей шимпанзе. Да-да! Похож на шимпанзе он ужасно! На крылечке жарко, а он полеживает, и кушать ему хочется, но еду он себе не добывает, хотя другие ее себе добывают, а он ее не добывает из-за лени и апатии.
И картошку не сажает посреди улицы, и огорода не вскапывает. Правда, жилье его так неумело и бессмысленно нанято в далекие довоенные годы у домовладельца Лымарева, что нету под огород и аршина земли; сразу у крыльца — заборчик, верней, нету сейчас и заборчика, который, как и все заборчики, а также продуктовую палатку, о каковой речь уже была, — то есть все нежилое и деревянное — растащили на дрова в первую военную зиму.
Так что между Хиней и колонкой нету теперь и прежней продуктовой палатки. Кстати, разница между палаткой и магазином состоит, кажется, в том, что к палатке покупатели подходят с улицы и что нужно покупают, верней, покупали, а продавцы и товары находятся внутри; в магазине же всё внутри продавцы, покупатели и пирамиды «Крабов», только склад — за перегородкой, куда, пока препирается очередь, продавщица зимой убегала справить малую нужду в кадушку с квашеной капустой. Больше никуда не уйдешь — нужник за магазином тоже украли на дрова. Очередь за капустой страшная — свою квасить еще не научились, а выйти куда-нибудь — некуда, вот она и бегает к кадушке, потому что с военным встоячку застудилась — холод же страшный!
Когда палатки не стало, на пустом месте сразу выросла трава и даже обозначились какие-то древние тропинки. Земля, как видно, занималась своими травяными, тропиночными и букашечными делами независимо от того — стоит ли палатка, летают ли по воздуху туда-сюда выстрелы или балдеет от недоедания Хиня. Зато корове, которая стала пастись на новом месте, земля была рада и выталкивала для нее множество травинок, с которых, предупрежденные горячим коровьим выдохом, драпали в разные стороны, проваливались в булавочные норки, заводили моментальные моторчики своих летательных аппаратов букашки и мурашки.
На травяной улице, кроме никитинской, были еще две коровы. У Кривоборских и Лымаревых. Однако после речи Молотова и та и другая сразу же отмычали, так что осталась одна никитинская. Она-то и загораживала лежащему на крылечке Хине собеседника, гревшегося на завалинке у дома напротив.
— Наверно, я таки посажу картошку! — говорит Хиня.
Собеседник, закрытый коровой, незаметно и тихо пытается не улыбнуться, потому что в августе месяце кроме Хини картофельную посевную способен развернуть лишь колхоз имени Сталина, имеющий быть в другом конце улицы за огромной мусорной свалкой.
— Или вы думаете — моркву? Вы не думаете?
— Я думаю, да!
— Видите, как я уже плохо шевелю с правой ногой?
— Вижу, но только кусок. Эта корова мешает.
— Паш-шла вон, етит твою мать! — ни с того ни с сего дерзко орет Хиня, голосом, каким орал когда-то один на железной дороге на одну на железной дороге, когда Хиня ехал засватать Гиту, которая с сыном и дочкой эвакуирована сейчас от предприятия в Янги-Юль, а он лежит и приходится мало кушать.
— Не ори на скотину, морда! — сразу же высовывается из окошка старуха Никитина, но страшный голос старика Никитина приказывает из горницы:
— Загоняй доить, проворонишь!