Жил он в первом этаже барака Пушкинского студгородка, каковой в литературе описан, так что интересующиеся найдут. Что же насчет физики, так это всего-навсего профессия, ибо по сути Самсон Есеич был провидцем, гигиенистом и гением.
Шутка? Красивые слова? Нет. Не шутка. Хотя слова действительно красивые. Сейчас увидите.
Если, скажем, жизнь в бараке считать каменным веком условно (хотя это безусловно), то Самсон Есеич был существом века бронзового, причем совершенно одиноким предтечей грядущей цивилизации.
А это значит — одному, без спутников, сплавать за руном в Колхиду; обмануть Минотавра; сочинить, прослыв незрячим, «Илиаду»; сидеть и плакать на реках Вавилонских; поставить пирамиды; уличить царицу Савскую, доведя приятелям, что у нее волосатые ноги; проделать под псевдонимом Ксенофонт гениальный анабазис; выпить цикуту; научить финикийцев вести себя на Средиземном море, как одесситы на Черном; подметить, что все, оказывается, течет; изваять Нефертити, обнаружив, что мозги у нее кубиком; засекретить греческий огонь так, что впредь ни одна разведка мира не догадается, ч т о именно у греков горело; написать фаюмские портреты; измыслить рычаги первого и второго рода; из рода в род проклясть кой-кого… Причем всё в одиночку, всё в одиночку… И только с помощью Коптевского рынка сотворить из ничего Архимедов винт…
Преувеличение? Нет! Во-первых, с помощью Коптевского рынка сотворить из ничего Архимедов винт было можно, иначе бы рынок не разогнали. Во-вторых, Самсон Есеич отколол номер почище — он соорудил и заставил работать вообще удивительно что. И это — в каменном веке! Один как перст, если не считать, конечно, перста судьбы.
Правда, совершенно лишенный родственников Самсон Есеич в описываемое время был по-человечески не одинок. Кроме Таты, которая, как было сказано, обязательно появится, кроме ходившей за ним старухи тети Дуси, завелся у него друг, быстрый умом подросток, ради дружбы не жалевший своей новенькой смекалки, чем и высвобождал мозг Самсон Есеича для бронзовечного служения.
Это ему, подростку этому, искренне тогда горевавшему со всеми и пораженному дерзостью прорицания, Самсон Есеич скажет: «Вот он умер, но погоди! Вскорости они станут пинать его в усы и вынесут вон из гробницы!» И подросток не поверит. А зря. Всегда верь тому, у кого перочинный ножик из бронзы, если у тебя он пока что кремневый.
А подросток блестяще свидетельствовал свою сообразительность. Это ему принадлежала небывалая для той эпохи и той округи идея, разузнав номера по междугородной справочной, дозвониться до ленинградских фотомагазинов, расспросить об ассортименте, вечером выехать, утром доехать, тут же на вокзале взять обратный билет, закупить фотобумагу 40 х 50, матовую, нормальную, № 3, поглядеть на твоих оград узор чугунный, октябрьский крейсер и клодтовских жеребцов… Вечером выехать, утром вернуться…
Финансировал всё Самсон Есеич, включая суточные в сумме червонца, то есть рубля по нынешним деньгам. Бросок был задуман так неслыханно, что даже мать подростка, учинявшая крики по поводу сыновних отлучек даже на Сретенку в кино «Уран», тихо всплеснула руками.
Но это совершился феномен века железного, ибо в деле была железная дорога. Однако подростку такое в голову не пришло, а его старший друг, санкционируя безумный план, хотя и догадывался, но дефинировать не стал, будучи снова озабочен своим гигиеническим состоянием, о чем расскажем, когда придется к слову.
Разговор же о формате 40 х 50 зашел вот почему.
Если вы, читатель, желаете иметь свой портрет, увеличенный с вашей единственной фотографии, где вы в гробу, то нам, которые этот портрет изготовим, обязательно нужна бумага 40 х 50, матовая, нормальная, № 3, а гроб мы упраздним вам сами, отворив заодно о эти черные ваши глаза.
Вот они пробираются всюду и повсюду, неконкретные мужчины в башлыках и огромных валенках, на каковые натянуты склеенные из шин и камер неснимаемые галоши. И этим, явившимся невесть откуда чужакам, отдают самое дорогое: выцветшие, сломанные, засиженные мухами или бурые, но всегда единственные фотокарточки. Умерших, сгинувших, пропавших без вести, зарезанных на больших дорогах, самих себя прежних, самих себя в компании с не самими собой, самих себя неузнаваемых и, конечно, блудных сыновей, не говоря уже о проезжих корнетах.
Все рискуют самым дорогим во имя грядущего его — уж совсем драгоценного преображения, а ввалившиеся в морозном пару землепроходимцы суть сборщики-поставщики портретов, увеличенных с заветных тех фотокарточек.