При всем нашем отрицательном отношении к этим заговаривателям зубов и втирателям очков, при всем отвращении к их нахальству и наглости нельзя не сказать, что в забытых Богом хатах, в обводняемой степи и в остепеняемых диких полях бывали они невольными разносчиками радости, привозя заказ, которому впредь и навсегда висеть на самом видном месте в жилище заказчика, сверля с неподвижного лица отретушированными византийскими глазами тех, кто пока еще не портрет…
Смысл деятельности людей с морозу был набрать по липовым квитанциям побольше заказов сверх плана. Излишки они по приезде сдавали забеливателям, те — лаборантам, а те, пересняв карточку, изготавливали слабый, едва различимый отпечаток (бумага 40 х 50, матовая, нормальная, № 3) и передавали его ретушерам, завершавшим весь преступный процесс.
Потом землепроходимцы увозили портреты и привозили рубли. План при этом был планом, а все остальное — всем остальным, ибо в стране нашей хозяйство сверхплановое.
В артельной иерархии надомных тихушников каждый получал свою долю, а обитатели медвежьих углов, волчьих троп и полуострова Ямал обретали обещанные изображения и бывали изумлены их совершенством и лестными сюрпризами.
На заказчике, стеснявшемся своей телогрейки, появлялся п и н ж а к-б у к л е, кривоглазость устранялась новым глазом, тетка-стрелочница с глухого разъезда, брошенная в молодости залеткой, побеждала событие, получив монтаж себя с нахалом, склонившим к ее головке свой нахальный висок, причем Бог видит не обидит, задним числом бессовестный был-таки привлечен к венцу, ибо на ней была фата, а он — при гаврилке.
А это скромные забеливатели, не сговариваясь с незнакомыми — на случай милицейских неприятностей — ретушерами, убирали с фотографий то лишнее, что было лишним, а решительные ретушеры добавляли то лишнее, какое считали нелишним.
Можно было прикрепить военные свои ордена к фотографии, хотя и довоенной, но удачной, незаконно пририсовать значок «Гвардия», распустить губы в улыбке или, наоборот, сурово сжать их и глядеть немигающим взглядом фаюмского портрета; шайка-лейка навешивала серьги и кулоны, причем гарантированной девяносто третьей пробы, пришпиливала брошки-бегемотики, вставляла самописки в карманы свинопасов, брила небритых, напяливала на арестантскую стрижку велюровые шляпы, меняла даже диоптрию в очках — словом, делала все, что ни пожелает заказчик, а если он не сообразил пожелать, то по своему художественному усмотрению.
Случалось, что по бурому снимку нельзя было даже угадать пол изображенного (а сборщик не поинтересовался), тогда бывали изготовляемы два портрета разнополых, причем ретушер использовал лукавый прием — модели придавались как бы черты какого-нибудь знаменитого человека. А п о к а и п о с к о л ь к у самыми знаменитыми были ясно кто, то кого-то из них, исключая, конечно, двух самых знаменитых. Оторопевший было заказчик сразу кивал, когда ему намекали, что тот или та, кто на портрете, очень похож или похожа на того-то и того-то или ту-то и ту-то.
Вот какой это был вдохновенный труд, и вот какие приносил он добрые плоды! И скоро-скоро то время, когда ведущие галереи мира будут ценить Портреты С Немигающим Взглядом одинаково с фаюмскими, ибо чем наши-то хуже? Фаюмские же тоже работали проходимцы-кустари, а что бронзового века — так оно сюда не касается.
К чему я все это рассекретил? А к тому, что Самсон Есеич тайком выдавал под ретушь блеклые изображения формата 40х50, и хотя рисковал, но дополнить учитель-скую зарплату было необходимо, иначе провидец, гигиенист и гений, триединые в нем, ели бы не доедали, пили бы не допивали, а пить — было одним из приятнейших удовольствий его жизни.
Он любил прохладительные напитки. Таковое пристрастие да еще память о кировых кровлях (его отец был «кирщик» — человек, покрывающий кровли своеобразным гудроном — отходами нефтяной промышленности) — вот и все, что осталось в нем от жителя Баку, откуда прибыл он в столицу, дабы стать втузовцем.
Свое туземное пристрастие Самсон Есеич не изжил и в Москве. Но напиток можно заиметь практически всегда; скажем, берем вчерашний чай с лимоном. А вот как его прохладить? Тут нужен лед. А где взять? Как где? На Пушкинском рынке брать его!
…На Пушкинском рынке был айсберг, вернее, видимая глазу часть, утесистой громадой воздвигшаяся на стареньком асфальте и оберегаемая от летнего солнца толстым слоем опилок (некоторые утверждают, что их надо смешивать с торфом, но на Пушкинском рынке опилки были чистые — сосновые).
Видимой частью айсберга громадная гора названа потому, что невидимая работа по ее воздвижению была и вовсе грандиозна. К зиме, уже с первых заморозков, из черной положенной на землю кишки начинала бежать водопроводная вода. Она растекалась по асфальту, стылому и лунному на ощупь, каким бывает всякий асфальт в канун декабрей, — не то что в июле, когда он спекшийся, мягкий, горячий и похож на кир; но про июль после, а сейчас студеная вода растекается по студеному же асфальту и примерзает своими прозрачными молекулами к окоченевшим на низком ветру серым молекулам последнего, и асфальт покрывается стеклом забвения, ибо в стекло это вмерзли мелкие остатки летней жизни, до сих пор считавшиеся всяким сором, а теперь ставшие объектом, вмерзшим в лед. А вода из кишки все растекается, на лед наслаивается новый лед, и стекло забвения постепенно теряет прозрачность и мутнеет.