– Ты прав, Луций Корнелий.
– Теперь он был рад отправиться в Азию, а ты после его отъезда вздохнула с облегчением?
– Ты опять прав.
Разговор перескочил на приключения Суллы во время путешествия на Восток. При этом у него объявился еще один благодарный слушатель: юный Цезарь пристроился на кушетке за спиной у матери и жадно слушал рассказы о встречах гостя с Митридатом, Тиграном и парфянскими послами.
Мальчику должно было скоро исполниться девять лет. Сулла не мог оторвать взора от его красивого лица, столь похожего на юного Суллу – и в то же время совершенно не похожего. Юный Цезарь вышел из возраста, когда без конца задают вопросы, и уже умел внимательно и вдумчиво слушать. Он неподвижно сидел, приникнув к матери, глаза его сияли, губы были приоткрыты, а на лице отражался быстрый, переменчивый бег его мыслей.
Когда Луций Корнелий Сулла закончил свое повествование, мальчик принялся расспрашивать его, обнаруживая в своих вопросах больше проницательности, чем Скавр, и большую осведомленность, чем Марий, не говоря уже об интересе, которого у него оказалось больше, чем у них двоих вместе взятых. Откуда он может во всем этом разбираться? – спрашивал себя Сулла, разговаривая с девятилетним мальчишкой так, как говорил бы со Скавром и Марием. Заинтригованный, он, наконец, сам решил в свою очередь спросить юного Цезаря:
– Как ты полагаешь, что последует?
– Война с Митридатом Понтийским и Тиграном, – не раздумывая ответил тот.
– А почему не с парфянами?
– Нет, с ними войны еще долго не будет. Но если мы победим Понт и Армению, то эти страны окажутся в нашем лагере, и тогда парфяне обеспокоятся, как сейчас Митридат и Тигран.
– Абсолютно верно, юный Цезарь, – кивнул Луций Корнелий.
Они проговорили так еще с час, после чего Сулла встал и откланялся, потрепав на прощание своего малолетнего собеседника по голове. Аврелия проводила гостя До двери, по пути дав знак Евтиху, чтобы тот вел детей спать.
– Как твои домашние? – спросила она, когда он уже открыл дверь в ночь, которая еще бурлила людьми.
– Сулла-младший лежит с сильной простудой, а у Корнелии с лицом не в порядке…
– Насчет простуды понятно, а что случилось с девочкой?
– Я ее избил.
– Понятно. И за что же?
– Они с молодым Марием, видишь ли, вздумали жениться, а я уже обещал ее выдать за сына Квинта Помпея Руфа. И она решила доказать свою независимость, уморив себя голодом.
– Ecastor!.. Думаю, бедная девочка даже не знала об усилиях, которые предпринимала для этого ее мать?
– Не знала.
– Но теперь-то знает?
– Разумеется.
– Что ж… я знаю немного молодого человека, о котором ты говоришь, и уверена, что она с ним будет много счастливее, чем с Марием-младшим.
– Я считаю точно так же! – рассмеялся Сулла.
– А что Гай Марий?
– Он также не желает для своего отпрыска этого брака. Он прочит ему дочку Сцеволы.
– Он получит ее для сына без больших сложностей, – рассудила Аврелия и поприветствовала какую-то подошедшую к ним женщину. – Ave,[116] Турпиллия!
Женщина, похоже, хотела переговорить с Аврелией. Сулла воспользовался этим, чтобы окончательно откланяться, предоставив женщинам беседовать друг с другом, и растаял в темноте. Он не боялся в одиночку разгуливать ночью по этим местам. Аврелия тоже не беспокоилась за него. Единственное, что ей показалось странным, – это то, что вместо того, чтобы спускаться вниз, к форуму и Палатинскому холму, тот направился вверх по Викусу Патрициусу. Сулла же направлялся к дому Ценсорина, который жил в респектабельном районе, населенном всадниками. Но все же не настолько респектабельном, чтобы жители его могли позволить себе носить дорогие изумрудные линзы.
Привратник в доме Ценсорина поначалу не хотел его впускать, но Сулла умел обращаться с этой породой людей. Он так свирепо глянул на того, что в голове слуги сработал некий предохранитель, и он автоматически распахнул дверь перед грозным гостем. Все с той же угрожающей улыбкой на лице Сулла прошел по узкому коридору в гостиную и остановился, озираясь по сторонам. Слуга же поспешил на поиски хозяина.
Жилище Ценсорина выглядело изнутри очень мило. Фрески на стенах были совсем свежие и изображали – в новомодном стиле, в красных тонах – мифологические сцены с Агамемноном и Ахиллом. Изображение оформляли расписные темно-зеленые панели с нарисованными на них агатами. Пол был выложен цветной мозаикой. Темно-лиловые занавеси явно происходили из Тира, а кушетки были устланы прекрасными, шитыми золотом покрывалами ручной работы. Вовсе недурно для среднего представителя сословия всадников.
– Чего тебе угодно? – раздался резкий голос Ценсорина, который выскочил из внутренних помещений, возмущенный вторжением и недосмотром слуги.
– Мне нужен твой изумруд, – спокойно отозвался Сулла.
– Мой… что?..
– Ты прекрасно слышал, Ценсорин. Изумруд, данный тебе посланцами Митридата Понтийского.
– Митридата Понтийского?.. Я не знаю, о чем ты. У меня нет никакого изумруда!
– Врешь, есть! Дай его мне!
У Ценсорина в горле словно застрял ком, лицо побагровело, затем побелело…
– Давай сюда изумруд, ну!
– Ты получишь от меня только приговор и ссылку!
Прежде чем Ценсорин успел шевельнуться, Сулла шагнул к нему вплотную и положил руки на плечи. Со стороны могло показаться, что они слились в любовном объятии. Однако руки Суллы вовсе не были руками любовника: они, словно стальные клещи, впивались в плоть противника, терзая ее.
– Послушай, презренный червь, – вновь заговорил Сулла спокойно, почти любовно. – Мне случалось убивать и гораздо более достойных противников, чем ты. Не смей являться в суд, а не то тебе конец. Я не шучу. Сними свои смехотворные обвинения, иначе ты будешь мертвее легендарного Геракла. Мертвее, чем женщина со свернутой шеей под скалами Цирцеи. Мертвее, чем тысяча зарубленных германцев. Мертвее любого, кто вздумает мне угрожать. Мертвее Митридата, которого я тоже убью, если решу, что так надо. Можешь передать это ему при встрече. Он поверит. Он помнит, как убегал, поджавши хвост, из Каппадокии, когда я велел ему убираться. Потому что он знал, что я не шучу. И ты это тоже теперь знаешь, верно?
Ценсорин ничего не отвечал, и даже не пытался освободиться от железной хватки грозного гостя. Неподвижный, почти окаменевший, – не считая судорожно вырывающегося из груди дыхания, – он в упор глядел в лицо Суллы, точно видя его впервые, и не знал, что ему делать. Однако рука гостя скользнула ему под тунику, где нащупала предмет, привязанный к концу длинного ремешка. Вторая рука нырнула еще ниже и впилась Ценсорину в мошонку. Тот завизжал, как собака, через которую переехала повозка. Пальцы Суллы порвали ремешок, словно нитку. Он сжал в ладони драгоценный предмет, вынул его и сунул себе в тогу. На визг хозяина дома никто не прибежал. Сулла повернулся и направился к выходу.
– Теперь я чувствую себя гораздо лучше! – воскликнул он, стоя на пороге, и рассмеялся так, что даже захлопнувшаяся дверь не могла заглушить в ушах Ценсорина этот жуткий смех.
Позабыв о своем гневе, вызванном своеволием дочери, Луций Корнелий Сулла с легким сердцем спешил домой, и на лице его играла счастливая улыбка. Однако радостное настроение мгновенно испарилось – стоило ему лишь отворить родную дверь. Вместо притихшего дома и спящих домочадцев, он обнаружил зажженные светильники, толпу неизвестных молодых людей и плачущего управляющего.
– Что случилось? – встревоженно обратился Сулла к последнему.
– Твой сын, Луций Корнелий… – начал было тот, но осекся.
Не дожидаясь продолжения, Сулла бросился в большую комнату, где лежал больной юноша. У дверей его встретила Элия, закутанная в шаль.
– Что с ним? – спросил Сулла, хватая и встряхивая ее.
– Мальчик очень болен, – прошептала она. – Два часа назад мне пришлось послать за лекарями.
Протиснувшись между лекарей, Сулла шагнул вперед и очутился рядом с ложем сына. Лицо отца выражало благодушие и покой, когда он обратился к юноше:
– Что же, сын, ты так всех пугаешь?