Ларций не нашел, что ответить. Сидел в растерянности возле узкого, простенького ложа с загнутой спинкой в изголовье и с удивлением, смешанным со страхом, разглядывал старика. Когда он только вошел к Руфам, жена Кореллия встретила его в атриуме и, глотая слезы, страстно принялась упрашивать гостя отговорить мужа от пагубного намерения. Призналась — «…нас он не слушает, на все мои просьбы, просьбы сестер, дочерей, маленького внука, отвечает — пустое. Говорит, пора отдохнуть».
Наконец сообразив, что молчание неприлично затянулось, Ларций, вспомнив о просьбе жены, предложил.
— Может, дядюшка, лучше повременить?
— Это тебя, — старик кивком, с трудом двинув головой и поморщившись от боли, указал на дверь, — они научили?
Ларций тоже кивком подтвердил его догадку.
Кореллий улыбнулся.
— Вчера внучок принес мне кусочек репы. Говорит, отведай, дедушка. Потом с любопытством посмотрел на меня — глазенки черненькие — и спрашивает: «Дедушка, ты совсем уходишь? Тебя больше не будет?» Совсем ухожу, малыш. Больше меня не будет. Будешь меня вспоминать? Буду, отвечает, очень буду. И заплакал — не уходи, говорит, дедушка. Я ему — ничего не поделаешь, Гай. Хватит.
Он улыбнулся, потом спросил.
— Как твои дела, Ларций? Все переживаешь, ночами не спишь? Пытаешь природу, за что тебя так? Выше голову, префект. Как видишь, все в нашей власти. Даже смерть. Что же, всю жизнь следовать заветам Зенона, прислушиваться к Эпиктету, а теперь раскиснуть? Проявить трусость? Неразумно без цели мучиться, неразумно забыть о долге, а тот, кто неразумен — безумец. Неужели на старости лет я добровольно запишусь в сумасшедшие. Нет, нет и нет. Умирать не страшно, когда знаешь, что тиран пал, и ты приложил к этому руку. Я исполнил долг, того же и тебе желаю. Выше голову, Ларций. Приходи на похороны.
— Обязательно! — страстно выговорил Ларций и обеими руками сжал костлявую руку старика, лежавшую поверх одеяла.
Когда подошел к двери, его остановил возглас старика.
— Знаешь, сынок, а репки хочется. Солененькой, с оливковым маслом…
— Принести?
— Нет, сынок, сам полакомься. Репа — она очень полезна для молодого организма, — голос его упал до шепота. — Слышишь, сынок, права была супруга Тразеи, когда вонзила кинжал в сердце. Умирать не больно.
Кореллий Руф еще четыре дня ожидал смерти. После похорон Ларций опять всю ночь промаялся.
Героизма, разумного, трезвого выбора в решении старика Руфа было хоть отбавляй, однако опять же таилась в его поступке и некоторая недоговоренность, смутившая Ларция. Руф почувствовал себя свободным — это хорошо. Но разве это выход для него, отставного префекта?
Споткнувшись об эту мысль, Ларций некоторое время с недоумением прикидывал — вот он, Ларций, Корнелий Лонг, тоже старается избежать порочных страстей, старается не впасть в безысходность. Однако мучения все же испытывает. За объяснением обратился к своему личному рабу Эвтерму. Тот был большой дока по части умения жить. Эвтерм растолковал, что безысходность — это скорбь от размышлений, неотвязных и напряженных, а мучение — страх перед неясным. Зная причины, легче избавится от этих пороков, но будет ли разумно в его, Ларция, положении пойти и повеситься, он сказать не может? С одной стороны, конечно, это достойный выход. Если ты ощущаешь себя свободным человеком, будь готов быть свободным во всем. С другой — не трусость ли бросить родителей на произвол судьбы, причинить им страшное горе? Пример Кореллия убедителен, однако другой мудрец, Агриппин, заявил — сам себе трудностей не создаю. Так и не найдя ответа, Ларций спросил, стоики утверждают, что наша душа — частичка, сколок, искорка мировой души или все пронизывающей, одухотворяющей природу пневмы. В таком случае, эта самая пневма тоже должна испытывать страдания? Выходит, ей тоже неспокойно? Тогда о каком бесстрастии, снисходительном отношении к ударам судьбы может идти речь? Эвтерма ответил откровенно.
— Не знаю, господин. Я слыхал, что в провинции Иудея сто лет назад объявился некий безумец, утверждавший, что он — сын Божий и явился на землю смертью смерть одолеть. Что, мол, он и есть страдающая мировая душа, и те, кто поверят ему, придут к нему, получат надежду на спасение.
Ларций недоверчиво прищурился.
— Где, говоришь, проживал этот мудрец? В провинции Иудея? В этой Иерусалиме, которую сравнял с землей император Тит?
— Точно так, господин.
Ларций вздохнул.
— Варварское племя, а туда же! О мировой душе заговорили, — он подумал немного и с некоторым сожалением, справившись с подступившей к горлу безысходностью, добавил. — О сострадании — и-и…