Конечно, это были слова, только слова. Цену словам Траян знал — прежний император, Домициан, приучил, что всякий словоохотливый, тем более доброжелательный посетитель, вполне может оказаться первостатейным доносчиком. Нынешнего императора, Кокцея Нерву, Марк видал только издали. Слушая гостей, Марк невольно задавался вопросом — неужели стареющий и трусоватый Кокцей, чтобы удержаться у власти, пошел по пути Домициана? Сам отвечал — непохоже. Друзья в Риме сообщали, что часть сенаторов навестила не только его, но побывали и в Далмации, Сирии, Каппадокии, Вифинии.
Когда тот же Фронтин поинтересовался, каким видит Траян дальнейший ход событий в государстве и как он смотрит на взаимоотношения сената и принцепса, Марк сказал себе — вот он, момент истины! Вот ради чего эти важные надменные римляне помчались в такую даль. Тут же, опять же про себя, добавил — стоп. Он запретил себе даже мечтать о самой возможности приблизиться к власти, получить в руки полномочия, позволившие бы ему самому решать судьбу Рима. Насчет взаимоотношений цезаря и сената ответил, что видит их как крепкий союз, основанный на четком разделении обязанностей. Образцом для него служит порядок, установленный Октавианом Августом — император, он же принцепс или цезарь, всего лишь первый в сенате и в государстве гражданин. Власть цезаря не подлежит сомнению, однако в его обязанности входит также уважительное отношение к сенату и его членам.
А если, спросил, Фронтин, кому‑то придет в голову обвинить кого‑либо из членов сената в оскорблении величества или в подготовке заговора, как ты поступишь?
Предложу организовать внутрисенатскую комиссию. Когда она закончит работу, ознакомлюсь с окончательными выводами, однако суд должен проводить сенат.
Фронтин одобрительно кивнул.
Когда консуляр уехал, Траян чуть отпустил натянувшие душу вожжи, и оценил свои перспективы. Ну, префект претория, ну, друг цезаря, ну, полководец, которому Нерва поручит войну с Парфией, — это понятно и охотно. Примерять же заранее пурпурную тогу августа, надеяться на то, чтобы взять в руки императорский жезл, взять орла — это был смертельно опасный перехлест. В подобной дерзости было что‑то фантастически немыслимое, невозможное для рожденного в Испании провинциала.
Вот почему, когда гонцы вскинули руки и гаркнули, так нестерпимо и радостно ожгло. Тут же в зал ввалилась толпа, принялись поздравлять, кто‑то из наиболее искушенных принялся целовать руки. Траян, не в состоянии вымолвить ни слова, брезгливо отдернул их, глянул грозно. От рук отстали, однако начали громогласно скандировать.
— Аве, цезарь! Аве, великий!..
Так и громыхали, пока чернокожий Лузий Квиет, его начальник конницы, не хлопнул новоявленного императора по плечу.
— Теперь, Марк, ты тоже стал божественным! Видать, крепко напугали преторианцы старика Нерву, что он решил поискать у тебя защиты.
Квиета поддержал — но куда тише и рассудительней — Луций Лициний Сура, ближайший друг Марка, весь этот год находившийся в Колоне и постоянно обращавший мысли Марка к искусству управления государством, а также весельчак и «неунываха», «неисправимый жирнюга» и «паннонский кабан», как звали его приятели, Гней Помпей Лонгин.
— И не только Нерва! — поддержал мавра Лонгин. — Но и сенат, оба высших сословия, а также плебс. Скажи что‑нибудь, Марк, не стой столбом.
Новый император улыбнулся, затем вскинул обе руки и в мгновенно наступившей тишине исторически провозгласил.
— Завтра войсковой сбор, жертвоприношения, раздача наградных. Сейчас спать.