В ту пору Ларцию как раз исполнилось семнадцать лет. Он в первый раз надел взрослую тогу. Отец в сопровождении родственников и друзей отвел юного Ларция на форум, затем в Капитолий, где его имя внесли в списки граждан. Спустя неделю по настоянию родителей Ларций в компании с домашним прокуратором* (сноска: главный управляющий в доме и старший над всеми домашними рабами) отправился на невольничий рынок подыскать себе в подарок послушного личного раба. С прежним случилась постыдная история — он был уличен в краже и отправлен на кирпичный завод. Заметив стыдливость симпатичного страдающего мальчишки, будущий префект решил — щенок, по — видимому, из хорошей семьи. Так и оказалось — Эвтерм являлся жертвой киликийских пиратов, захвативших корабль, на котором его семья направлялась в Антиохию. Его разлучили с родителями и после несколько перепродаж доставили в Рим. Там Ларций и высмотрел кудрявого черноволосого гречишку.
Перед тем, как приложить к купчей свой перстень, исполненный важности молодой гражданин спросил мальчишку.
— Будешь служит верно?
— Постараюсь, господин.
— Что значит постараюсь.
— Верная служба — тяжкий труд, нелегко достойно исполнить его.
— Ты что из философов?
— Мой отец был ритором в школе.
— Чему же он тебя научил?
— Следовать природе и стремиться к счастью.
— К счастью?! Интересно, что может составить счастье раба? Ладно, разберемся. Учти, я люблю чистоплотных слуг.
Почти два десятка лет Эвтерм провел рядом с Ларцием. Они привыкли друг к другу. Как‑то в первые дни Ларций за какую‑то провинность надавал слуге пощечин. Мальчишка неожиданно разрыдался, вместо красноты, выступающей на лицах других рабов после подобного наказания, этот заметно побледнел, а ночью отважился на неслыханную дерзость — Эвтерма едва успели вынуть из петли. При этом рабы, спасшие его от смерти, хорошенько проучили новенького. Чтоб впредь было неповадно.
Ишь, что надумал, молокосос!
Свободы возжелал! Не спеши, приятель, сначала здесь, «в земной юдоли», как выразился пожилой садовник Евпатий, помучайся.
Когда Ларцию сообщили о случившемся, он испытал мгновенный, бросивший в краску испуг. Обескураженный подобным безрассудством Ларций решил сам допросить молокососа. Тот ответил дерзко, глядя в глаза — господин, лучше прикажите дать мне розог, но по щекам хлестать я себя не дам. Ларций вышел из себя — молчи, раб, иначе… В этот момент в комнату вошла Постумия Лонгина, успокоила сына, взяла мальчишку — раба за руку и увела с собой. О чем они разговаривали, Ларций так никогда и не выведал. Вечером Тит пригласил сына в кабинет и с неподражаемой римской прямотой укорил его.
— Кого, сын, ты хотел бы видеть возле себя в родном доме — тайного врага или верного человека?
— Странный вопрос, — пожал плечами Ларций.
— Тогда взгляни вокруг. Ни я, ни твоя мать не гнушаются принимать пищу вместе с рабами. Ты тоже никогда не считал это унижением. Разве они не люди? Разве они не твои соседи по дому? Нельзя, Ларций, искать друзей только на форуме и в курии. Если будешь внимателен, найдешь их и дома. Изволь‑ка подумать: разве тот, кого ты зовешь своим рабом, не родился от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, не живет, как ты, не умирает, как ты?
— Однако, отец, разве я не имею права наказать раба?
— Наказать — да, издеваться — нет.
— Велика беда — надавать пощечин!
— Разве дело в пощечинах! Ты лупил его по щекам именно потому, что он, страшась унижения и боли, предупредил тебя, что это для него это невыносимо.
— Ну… — покраснел Ларций.
— Если бы это касалось только Эвтерма, я не стал бы начинать этот разговор. Однако ты испытал наслаждение, причинив ненужную боль другому человеку, а это уже порок, невыносимый для добродетельного человека. Ты меня понял?
— Да, отец.
— Вот и хорошо. Евпатий даст тебе розог.