— Слушаюсь, отец.
Когда наказанному, выпоротому так, что несколько дней он не мог присесть, но при этом во время наказания сумевшему сдержать слезы Ларцию, попался на глаза этот придурок Эвтерм, он подозвал его и, выпятив вперед нижнюю челюсть, с угрожающим видом спросил.
— Ну‑ка, ты, риторское отродье, скажи — какая разница между первоначалами и первоосновами, на которых держится мир?
Услышав вопрос, перепуганный, вновь побелевший лицом, сжавшийся в ожидании тычков и пощечин, Эвтерм несколько расслабился, осмелился подойти ближе.
— Первоначало деятельное, — ответил он, — это Бог или Логос, а начало страдательное, над которым свершается действие — это материя, иначе то, что мы познаем через ощущения. Началам противоположны основы — это огонь, воздух, вода и земля. Все тела состоят из соединения этих четырех основ. Все они принадлежат к материи и пронизаны божественной огнедышащей пневмой или иначе одухотворяющим дыханием. Разница между ними в том, что начала по своей сути неизменны, основы вполне видоизменяемы, из них возникают тела.
— Хорошо, — с прежним пристально — угрожающим видом предупредил Ларций. — Я запомню, что сегодня, в пятый день майских календ ты заявил, что тела возникают из основ. Я обязательно проверю, верно ли ты излагаешь учение стоиков, раб. И берегись, если ошибся. Тебя выдерут, как нашкодившего кота.
— Я сказал правильно, господин, — перепугался мальчишка. — Так меня учил отец.
— Вот я и говорю, посмотрим…
Эвтерм оказался прав. Ритор в школе, где молодой Лонг обучался красноречию, очень удивился словам молодого римского невежи, который сумел‑таки выучить урок и разобраться в учении Зенона. Этот ответ спас Ларция от розог, на которые был щедр грек — учитель. После той стычки юный хозяин уже специально, пытаясь как бы подловить мальчишку, приказывал объяснить, что такое признание, калокагатия, апатейя, что есть ведущее и почему оно влечет к добродетели. Почему ваши вонючие греческие мудрецы полагают, что пороки — это род душевной болезни. Когда Эвтерм, робея, признавался, что не знает, хозяин приказывал ему поинтересоваться и объяснить «эту греческую дребедень», придуманную, чтобы «пудрить мозги достойным римским гражданам». «Нам, римским гражданам, — заявлял Ларций, — хватило отеческих добродетелей — pietas, gravitas и simplisitas,* (сноска: Pietas — почтение к старшим, а также взаимная привязанность детей и родителей; gravitas — суровое достоинство и трезвое чувство ответственности; simplicitas — простота, чуждость расточительности и позерству.) чтобы завоевать мир».
Раб позволил себе съехидничать — труднее удержать его в руках. Для этого надо обладать знаниями. Ларций с тоской подумал — может, дать ему розог? Позже вынужден был согласиться, слуга прав. С тех пор подробное обсуждение школьных заданий вошло у них в привычку, и Ларций, уже всерьез заинтересовавшись, требовал ответа, зачем он, сын римского всадника, появился на свет и как добиться счастья? Скоро подобный экзамен превратился в своего рода игру, которой в ту пору многие увлекались в Риме.
Римское общество времен Нерона, Веспасиана и Домициана очень интересовалось вопросом, как прожить счастливо, как научиться стойко переносить удары судьбы, которые в ту пору беспрестанно сыпались на головы людей. Хотелось узнать, ощупать, зримо прочувствовать такие невесомые материи, как истина, добродетель, порок, а этого можно добиться только обучаясь. Только читая, слушая, споря, соглашаясь и не соглашаясь, можно приоткрыть завесу тайны и потрогать истину, разглядеть сосуд, в котором хранится добродетель. Тираны зверствовали, подданные искали спасения. Если смерть неизбежна, если никто не может сказать, когда и по какой причине ее насылает деспот, значит, следует, по крайней мере, умереть достойно. То есть без страха. Наводнившие Рим философы заявляли — этому можно и нужно учиться. Учите — потребовали римляне и с той же последовательностью и неутомимостью, с какой они овладели миром, потомки Ромула стали приобщаться науки жизни. Во времена Нерона Рим потрясла судьба Луция Сенеки, Тразеи Пета, Пакония Агриппина и Гельвидия Приска и еще многих других, которые в угоду какой‑то чужедальней мудрости героически проявили себя в тот самый момент, когда Нерон потребовал от одних смерти, от других изгнания. Все они своими судьбами доказали, что умение жить — это не пустая наука.
Рассказывая о превратностях судьбы, философы часто ссылались на пример хозяина Эпиктета Эпафродита, вольноотпущенника и секретаря Нерона, одного из первых римских богачей. Могущественный в эпоху Нерона человек, он присутствовал при последних минутах господина, когда императора — актера или, может, актера — императора, должны были захватить посланные за ним вдогонку мятежники. Эпафродит помог Нерону вонзить меч в горло. Этот баловень судьбы в угоду моде, а может, ради забавы — хотелось похвастать перед дружками, каких чудаков он держит у себя в рабах, — разрешил Эпиктету посещать лекции известного римского философа Музония Руфа. Он вволю издевался над Эпиктетом и в назидание, чтобы набравшийся философской премудрости раб не очень зазнавался, однажды приказал скрутить ему ногу особым орудием. Эпиктет оставался спокойным и только предостерег хозяина: «Ты сломаешь ее». Когда же это действительно случилось, Эпиктет также спокойно добавил: «Ну вот, ты и сломал». Во времена Домициана был у Эпафродита сапожник, которого он продал за непригодностью. По воле случая, этот раб, купленный одним из приближенных цезаря, стал сапожником Домициана. Видели бы вы, как стал ценить его Эпафродит. «Как поживаете, милый Фелицион? Целую тебя!» Когда кто‑нибудь спрашивал Эпафродита: «Чем занимается сам?» — он благоговейно отвечал: «Советуется с Фелиционом!». Чем же кончил Эпафродит? Каков итог пресмыкательств? Домициан казнил его, объявив гражданам, что даже с добрыми намерениями преступно поднимать руку на господина.