Выбрать главу

Магла і не тлумачыць. Я ўжо даволі начытаўся Святланы, каб ясна ўсведамляць, што яе рэфлексіўны далягляд заблытаўся ў маральнай этыцы другой паловы дзевятнаццатага стагоддзя і сацыяльна карэляваўся з расійскім народніцтвам.

Мы пілі гарбату, размаўлялі пра жыццё, беларускую літаратуру і філасофію быцця як вышэйшую праяву літаратуры. Відавочна, цяпер яе найбольш займала апошняе, сведчаннем чаго былі шматлікія філасофскія пасажы ў "Чарнобыльскай малітве". Толькі найбольш мне запомнілася, як Святлана літаральна накінулася на мяне за тое, што беларускія філосафы не скарыстоўваюць у практыках свайго мыслення падзею Чарнобыля. "Вы ж маеце такі неверагодны шанец праз Чарнобыль звярнуць на сябе ўвагу ўсёй інтэлектуальнай Еўропы", - ятрылася яна.

Я няўпэўнена тлумачыў, што філосафы не журналісты, каб кідацца на выбухі актуальнасці, шукаючы сабе вядомасці. А што да мяне асабіста, то еўрапейская знанасць мне ўвогуле да аднаго месца (гэтаксама і сёння).

Так не паразумеўшыся, але ветліва мы разышліся і больш ніколі сам-насам не сустракаліся. Хаця зрэдзьчас сустрэчы здараліся на розных публічных мерапрыемствах, і нават аднойчы мы жарсна палемізавалі міжсобку ў тэлепраграме партала TUT.by. Здаецца, тэма называлася "Ці патрэбныя нам інтэлектуалы?"

***

Дзіва, але, як і ў выпадку з першай кнігай, "Чарнобыльская малітва" Святланы Алексіевіч таксама займела зусім нечаканы для мяне працяг. Да дваццаць пятых угодкаў Чарнобыля адна швейцарская фундацыя запланавала выданне, у якім павінныя былі прысутнічаць самыя розныя аўтары з сваімі рэфлексіямі наконт чарнобыльскай трагедыі. Натуральна, самай галоўнай гераіняй тут бачылася Святлана Алексіевіч, але і я патрапіў у гэты хаўрус. Мой тэкст называўся "Апокалипсис, которого не было". (Адразу заўважу, што пісаць мусова было на рускай мове - от дзе напакутаваўся!)

Яшчэ адна неабходная заўвага. Мой тэкст пісаўся як схаваная палеміка з пазіцыяй Святланы Алексіевіч (і безлічы падобных да яе інтэрпрэтатараў гэтай падзеі). Колькі важкіх фрагментаў з таго тэксту я тут скарыстаю.

"Безусловно, - пісаў я, - самым значительным произведением об ядерной катастрофе является книга Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва», в которой собраны свидетельства жертв трагедии. Именно Светлана Алексиевич окончательно узаконила апокалиптическое видение этого события: «Я - свидетель Чернобыля... Самого главного события двадцатого века, несмотря на страшные войны и революции, которыми будет памятен этот век. Я смотрю на Чернобыль как на начало новой истории, он не только знание, но и предзнание, потому что человек вступил в спор с прежними представлениями о себе и о мире. Когда мы говорим о прошлом или о будущем, то вкладываем в эти слова свои представления о времени, но Чернобыль - это прежде всего катастрофа времени. Радионуклиды, разбросанные по нашей земле, будут жить пятьдесят, сто, двести тысяч лет.»

Гэтая прыгожая філасафема на той час выглядала досыць пераканаўча. Пра што я таксама казаў: "Погибли люди, сделались непригодными для жизни человека поля и леса, были во множестве выселены из своих деревень и поселков их обитатели, незримая угроза пронзила всю ткань нашего существования, и даже многие идеи покрылись чем-то вроде раковых опухолей. Вследствие чего некоторое время после катастрофы мы даже немного чувствовали себя пионерами Апокалипсиса, которым выпала честь присутствовать при начале его свершения. Соответственно событию, чувства наши полнились страхом, растерянностью и печалью. Лично для меня пиком эмоционального стресса был слух (сколько их тогда роилось всяких!) о том, что разрабатывается план перемещения всех 10 миллионов жителей Беларуси и компактного заселения ими Сибири. Тогда я впервые понял, как сильно люблю эту свою страну - и зарыдал.".

Той схоплены містычным жахам час і сфармуе апакаліптычную перспектыву нашай будучыні. Неўзабаве ў мадальнасці гэтай перспектывы будзе напісана мноства артыкулаў, кніг, навуковых і квазінавуковых трактатаў. Амаль на ўсё тое пісанне я даўно забыўся, а вось пазнейшае эсэ празаіка Барыса Пятровіча "Ничей Чернобыль" вярэдзіць і сёння сваёй псіхалагічнай дакладнасцю гэтай апакаліптычнай пары.

«Ужас носился в тот день над Гомелем, над Полесьем, над всей землей, и я, не зная, что и где случилось, не подозревая даже, что где-то что-то случилось, чувствовал это. Как, думаю, сотни и тысячи других людей чувствовали в тот момент тревогу, которая появилась ниоткуда, тревогу, от которой болело сердце, печаль неизвестно о чем и о ком.