И действительно, навстречу ему весь коллектив высыпал. Грянул духовой оркестр, вперед выкатился, как пушка с картечью, директор.
— Спасибо, дорогой, разлюбезнейший братец ты наш, — пламенно сказал он, обращаясь к нему и к народу, дергая седые свои усы от волнения, — что, несмотря на свою занятость, все же вырвался из дома, пришел на работу. Не поддался никаким соблазнам житейским… Вокруг девушки прекрасные, фильмы интересные, рестораны всякие, солнышко блестит, в лесу грибы, а он ради общего дела всем этим пренебрег…
Оркестр заиграл туш, все захлопали в ладоши, директор смахнул слезу умиления, а самый молодой из ветеранов треста, Жора Бабарадзе, которому недавно торжественно отметили 100-летие, лихо сплясал искрометную лезгинку.
Навочкин разволновался. Пропало давление, затихли боли в пояснице, и испарились сами по себе вредные эмоции.
Проработав там полмесяца, Навочкин налился здоровьем, как арбуз под южным солнцем. Походка стала молодцеватой, щеки округлились. Весь день в тресте хвалили друг друга. Но вскоре почувствовал неудовлетворенность, вроде как укоры совести: мол, за что же деньги-то получаем, ничего не солим, никого не потрошим. Забродило в нем прежнее, проснулся в нем кровожадный инстинкт критики. Пришел к директору и строго говорит:
— Так больше жить нельзя. Никто ничего делать не хочет…
— Эх, — огорчился директор, — бродят в вас еще болезнетворные бактерии критики. Но мы можем их вывести с помощью аутотренинга. У нас специальный агрегат есть по выведению вредных эмоций. Специальная штатная единица, так сказать, козел отпущения — он за это капусту казенную ест.
Директор подошел к огромному сейфу, долго расшифровывал код замка и наконец-то открыл массивную дверь, откуда выскочил козел с бородой.
— Вот, пожалуйста, критикуйте его. Он во всем виноват. — И директор, сурово посмотрев на козла, жующего письмо на канцелярском бланке, стал его нравоучать: — Ты что же это, брат, совести у тебя нет, только капусту жуешь или государственные бумаги с важными распоряжениями… А люди, понимаешь, даже поругаться от души не могут, работают в поте лица, и план не выполняют и, — директор вырвал у него канцелярский лист, — и тебе никакого дела нет.
— Совести у тебя нет! Безобразие! — разгорячился Навочкин. — Бесстыжая твоя борода! В командировки никто не ездит, отчетов не несут. Никто ничего делать не хочет. Тебя бы посадить на мое место, так одни рожки да ножки остались бы!
— Правильно! Так, крой его! Развивайте здоровый дух критики, — подбадривал директор, бросая козлу свежей капусты.
Козел не перебивал, не возражал… а это так вдохновило Навочкина, что он даже потряс его за рога.
— А если у вас огонь критики не угас, — сказал ему доверительно директор, — то у нас в подсобном хозяйстве бык имеется, очень нуждается в справедливой товарищеской критике… Недавно сторожа забодал…
Навочкин подумал и отказался. Его теперь вполне устраивала козлиная критика.
ЯЩИК
Рабочий день начался как всегда делово. Ровно в 9.30 мы бодро расположились пить чай. Достали из сейфа чайник, из письменных столов чашки, электроплитку. Абрикосова принесла редкую заварку с травами. Бельчиков — варенье из орехов… Как вдруг в комнату ввалился завхоз Гришка, таща на себе огромный квадратный ящик…
— Фух, еле донес, — тяжело вздохнул он, — ну и штучка…
— А это что такое? — спрашиваем у него.
— Агрегат какой-то. Шеф приказал в вашу комнату поставить, — буркнул Гришка и ушел.
Мы перестали пить чай и обступили ящик. Ящик недовольно урчал, и глаз индикатора грозно смотрел на всех.
— И что это его к нам поставили? — засуетились женщины. — Может, это холодильник такой? Как раз продукты хранить.
— Нет, это кондиционер!
— Это, видимо, новая счетная машина — ЭВМ, — мечтательно произнес Бельчиков, — и нас пошлют на переквалификацию на месяц, и все это будет в рабочее время.
— Нет, это компьютер, — авторитетно изрек Колесов, который все знал, — такая новинка подсчитывает, кто сколько рабочего времени теряет, а потом все это помножает на рубли и высчитывает из зарплаты… Я об этом в одном иностранном журнале читал, там, за~рубежом, на фирмах такие счетчики устанавливают. Чихнул, допустим, в рабочее время, так сразу полдоллара долой, зевнул — доллар, а если еще чай будешь пить в служебное время, так еще должен останешься.
— Да что ты? Вот капиталисты загнивающие. Это же античеловечно, — возмутилась Абрикосова, любительница чая и телефонных разговоров в служебное время.
— Такие компьютеры устанавливают в цеха, где план не выполняют. А так как наш отдел третий год отстающий, — говорил Колесов, мрачно улыбаясь, — вы угадываете ход моей мысли…
Колесов был голова. Он нам часами в служебное время такие истории про летающие тарелки рассказывал, что сердце леденело и, конечно, сразу тогда становилось не до расчетов. А один раз он, будучи на рыбалке, даже лично видел космонавтов-инопланетян в тарелках, а один из них попросил у него три рубля взаймы.
Абрикосова и Бельчиков стали собирать посуду и складывать ее в сейф.
Ящик вдруг сердито заурчал и замигал глазком, напомнив нам чем-то шефа в гневе.
Я спрятал роман-детектив в стол и принялся вместо него читать инструкцию по технике безопасности. Матвеева и Ласточкина отложили на время шитье юбки и взялись за отчеты. Абрикосовой позвонила ее подруга из магазина «Косметика». Абрикосова покосилась на грозный ящик, тихо сказала в трубку: «Я занята, позвони домой после работы». И тут же углубилась в расчеты производственного баланса.
— А кроме того, — нагнетал напряженность Колесов, — этот компьютер транслирует шефу всех нас в его телевизор, как хоккейный матч. Ему все видно, кто борется за шайбу, а кто баклуши бьет. — Мы работали, не поднимая головы. Только компьютер щелкал.
Через месяц отдел вышел в передовые. Нам дали премию. И шеф всех благодарил. Вот что значит техника…
Ничего, что потом выяснилось, что этот ящик оказался освежителем воздуха. Мы продолжали работать в том же темпе.
ЧТО ТЫ ДЕЛАЛ В ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЛЕТ?
Игнашкина Лора — мать-одиночка. Ее сын Петрик рос на глазах нашего отдела. Вместе с ним мы переболели свинкой, диатезом, ангиной, коклюшем… Делали прививки в садике, разучивали песенки «Антошка» и «С голубого ручейка», шили карнавальный костюм зайчика. В первом классе вместе с Петриком решали алгебраические задачки и писали сочинения: «Как я ходил в кино» и «Где я провел лето». Но чем дальше, тем воспитывать Петрика становилось сложнее. На решение тригонометрических задач с поперечными плоскостями и усеченными конусами были брошены конструкторская группа и совет рационализаторов при нашем заводе. Остальные, кто не был занят решением школьных задач, занимались поиском модных джинсов и ботасов для Петрика… Петрик уже стал посещать дискотеки… Он вступал в пору трудного возраста. Лора заметно осунулась, в глазах ее сквозил беспокойный вопрос: «Что вы делали, когда вам было четырнадцать лет?»
Его она задавала всем…
Сначала машинистке запенсионного возраста Кларе Никитичне.
— В 14 лет! О! Шарман! У меня был роман с гвардейским офицером… Мы с ним познакомились на катке. — Глаза у Клары Никитичны заблестели молодым задором.
— А ему тоже было четырнадцать?
— Нет, ему было двадцать восемь и двое детей… Но какой это был гусар, усы до ушей, взгляд орлиный…
Лора шарахнулась от бравой старушки и подошла к главбуху, Сергею Сидоровичу, человеку степенному и уравновешенному.
— В четырнадцать лет я пошел на завод работать, детство тяжелое было… Так что не до джинсов было. — Он задумчиво посмотрел в потолок и улыбнулся. — А еще помню, как подцеплюсь за трамвай и с ветерком по улице… Милиция за тобой гонится, свистит, а ты едешь, как на паруснике в открытом море…