Котенок недовольно мяукнул, державшая его женщина уставилась на Конькова с подозрением.
- Приятеля пришлю, пусть сам решает, брать или не брать.
Ответ был нелюбезный:
- Никого не присылайте. Я котят только в хорошие руки отдаю. Знакомым. Хватит с нас чужих.
И, сделав три шага вперед, прямо на гостя, вредная баба выперла его за дверь.
...А теперь куда? Коньков вернулся к Марье Фоминичне, посидел с ней на кухне, глядя, как ловко она шинкует капусту большим острым ножом. И попросил разрешения осмотреть новые ее владения, совсем недавно покинутые прежними жильцами. Дескать, Паша просил глянуть, с чего в первую очередь ремонт начинать.
- О ремонте, стало быть, думает зятек, - обрадовалась Марья Фоминична, - Ну то-то. Да вы ступайте, Дмитрий Макарыч, там не заперто. Только беспорядок жуткий, вы уж не обессудьте, у меня еще руки не дошли.
Вот и хорошо, что не дошли. Глядишь, в мусоре что-то и найдется.
Осмотр он начал сверху, с такой же башенки, что украшала владение Станишевского. Именно в той спрятана была шкатулка с письмами. Может, и здесь что-нибудь обнаружится.
Препятствие первое - лестница наверх недосчитывалась половины ступеней. Задрав голову, Коньков постоял, прикидывая меру опасности, - ногу сломать, то есть, запросто, а можно и шею. "Привет от покойного мистера Калкина." - сказал он про себя. Наверху наверняка темень кромешная, окна в башне, если мне память не изменяет, фанерой заколочены.
Это второе препятствие легко устраняется с помощью ручного фонаря, если таковой найдется. Вернувшись за фонарем - Марья Фоминична достала с полки малюсенький, как для комарика, фонарик, лампочка чуть теплится Коньков еще и стремянку прихватил и очень скоро очутился наверху, в темной каморке, где воздух стоял затхлый и неподвижный. Тут и двух минут не пробудешь - задохнешься, придется фанеру высадить...
Сделав осторожный шаг, он поискал глазами, куда поставить вторую ногу, кое-как добрался до окна и рванул на себя почерневший фанерный лист, ржавые гвозди сопротивления не оказали, дождем посыпались. Дневной свет проник в башню, позволил оглядеться.
Ну и ну! Да тут спокон веку никто не бывал. Перевязанная бечевкой стопка "Иностранной литературы" за пятьдесят шестой год, "Новый мир" за пятьдесят седьмой, обложка уже не голубая, а серая. Мешок с чем-то мягким Коньков пнул его, ткань лопнула, из дыры поползли капроновые чулки. Груда сапог со сбитыми набок каблуками, растрескавшихся туфель и резиновых галош. А в тех мешках что? Да уж ничего хорошего, соседка знала, что делает, покидая это барахло на произвол судьбы, а точнее - предоставив новым хозяевам его убирать. Незавидная доля. Ближайший мусорный бачок в километре отсюда, возле станции.
Коньков нагнулся, приоткрыл лежащую на полу коробку из-под обуви. В ней, оказалось, сложены какие-то бумаги. Брезгливо пошевелив их, сыщик осторожно, ногой, чтобы не запачкаться, подвинул коробку к стремянке. В одном углу свалены были книги, крыша над ними, видимо, протекала много лет, переплеты плесенью пошли. Черт-те что, а еще интеллигентные люди. Что за книги - Бог весть... Только на помойку или в костер, для чтения непригодны.
Дмитрий Макарыч кое-как приладил фанеру на место, подпер ее гнилой доской и в потемках - на фонарик рук не хватило - с превеликим трудом спустился в комнату, тоже грязную и запущенную, но по сравнению с верхней каморкой тут было еще сносно. Обтер на улице коробку травой и уселся с нею на веранде.
Зря ты, Коньков, жизнью и здоровьем рисковал, - сказал он себе после того, как перебрал вороха пожелтевших довоенных фотографий с обломанными углами, прочитал на обороте все надписи, изучил адреса на конвертах, рассмотрел пейзажи на открытках из Крыма и Ессентуков - все это жалкое, никому больше не нужное, справедливо забытое и брошеное. И только подумал извлек с самого дна коробки еще одну фотографию - эта отличалась от других плотностью и добротностью, сохранились золотые тисненные буквы "Boudoir portret", различим был прихотливый орнамент из цветов, переплетенных лентами. Что-то было написано прямо по орнаменту, но чернила совсем почти выцвели. И лица на снимке утратили четкость - три белых пятна, одно повыше, два пониже и между этими двумя собачья мордочка, почему-то лучше всех сохранилась. Три пары черных точек - глаза, у дамы шапочка надвинута низко на лоб, у девочек повязаны банты - все это только угадывается. Но главное все же - та надпись мелкой вязью.
Наклоняя картонку под разными углами, Коньков разобрал, а скорее догадался, подставляя подходящие буквы в разорванные слова: "Дорогому папочке от Таши (или Тани?) и М - имя совсем уж прочесть невозможно, а также кланяются тебе Дж... и miss Wilson. Москва, 1906 . Дж... - Джек или, может быть, Джей - это востроухая собачонка. Английское имя, конечно, принадлежит даме. Девочка Таша - это Татьяна. Вторая, выходит, Наталья. Но тогда почему имя второй начинается на "М", это самая четкая буква в двух строчках, ее ни с чем не спутаешь. Не "Наталья", значит, и букв в слове больше, чем надо, целых восемь. Похоже, последняя - "а", а предпоследняя "к". "Мормышка" - пришло вдруг на ум, в письме какой-то Мормышке автор привет передал. Но если Мормышкой не собаку звали, значит, это прозвище одной из девочек. Которой? Теперь ясно.
Он долго и пристально вглядывался в побелевшее почти до неузнаваемости изображение. У той, что справа, коса перекинута через плечо. Наталья, в 1906 году ей было лет десять. У второй косички торчат в разные стороны младшая, Татьяна, она и есть Мормышка. Самая маленькая в семье, смешная... Значит, в 1914 году не Татьяне писал Сергей, а ее старшей сестре. Его невестой была Наташа, Таша. А все сразу решили, будто Таша - это Татьяна. Почему мы подумали, что Сергей писал Татьяне? Да потому, что письма хранились в той части дома, где жила именно она, а не ее старшая сестра. В общем, ошибочка вышла. Что это меняет? Да многое меняет.
...Юрий Анатольевич несколько раз прошелся по веранде, норовя заглянуть через плечо Конькова, что это он там рисует, то и дело зачеркивая и исправляя. И, наконец, понял: гость пытается изобразить генеалогическое древо.
- Наталью Николаевну Гончарову, жену Пушкина в семье тоже звали Ташей, - сказала начитанная Лиза. - А ее сестру Александру -Азей, представляете?
- Как хотели, так и звали, - небрежно бросил Павел, - Нам бы с нашими сестрами разобраться.
Стало быть, их две: Наталья и Татьяна. Наталье жених Сергей пишет перед самой первой мировой войной глупые, вздорные письма. И заметьте - он живет за границей, в Дармштадте. Влюбленные ссорятся из-за пустяков, выясняют, кого приглашать на свадьбу. Жених уличает невесту в суетности: пляшет, дескать, под дудку родителей, чересчур заботится о мнении соседей, князя какого-то хочет заполучить на свадьбу. Одно слово, мещанка, купеческая дочь, только что слов этих прямо не пишет. Сам он не таков "продвинутый", как сказали бы в наши дни. На чужое мнение плюет, денежки будущего тестя его не сильно интересуют - может, потому что и сам не беден ("Моя мама меня всегда поддержит"). В самом деле влюблен, каждое слово в письмах дышит любовью. Обида, отчаянье, ревность, угрозы - это и есть самая настоящая любовь. Пылкий характер у этого молодого человека, фамилия которого пока неизвестна.
Но не Замков, это точно. Того, за кем была замужем Наталья Акимовна, величали Петром, и дочь ее зовется Галина Петровна Замкова. Замуж Галина выходила, но фамилию не меняла.
А что же Сергей? Брошен ради Замкова? Убит на войне? Если служил в русской армии, воевал с германцами, как, должно быть, жалел о прошлом, о мелочных обидах, глупых ссорах, которые причиняли боль ему самому и "родной, ненаглядной". Сидя в окопах, рисовал мысленно прошлое - такое прекрасное, невозвратное. И будущее - не менее прекрасное, если только пережить проклятую войну. Молился, верил. И думать не думал ни о каком Замкове, который займет в жизни Таши место, твердо предназначенное для него, для Сергея.