Я отстранилась от этой непонятной женщины, боясь, как бы она и мне нечаянно чего-нибудь не переломила, и теперь, сохраняя на лице выражение полного женского взаимопонимания и вежливости, ловила каждое ее слово, чтобы ничего не упустить. Она продолжала:
— Любочка никому ничего не сказала, конечно. Поняла меня. Да и как тут не понять? Она же любила меня… Простила. Людям сказали, что сама свалилась по глупости. Лечили ее долго, да только до коляски вон и долечили, а дальше не смогли. Петенька злой ходил, писать ничего не мог, только бумагу переводил. Хорошо хоть мы ее в туалете использовали и не так жалко было. Он подозревал, что я к сестре руку приложила, но та молчала, а мне и вовсе без надобности говорить. А однажды, когда он уже со мной спать начал, он говорит: чего тебе за двоими ходить? И рассказал мне весь свой план. Долго думал над ним, а вот же придумал, и все так оно и случилось, как замышлял — признали его книги-то… Сыпани, говорит, сестренке мышьяку в еду, а меня похоронишь. Я сначала не поняла, зачем это все, но он же, если начнет убеждать, так кого хошь уговорит. Ты, говорит, делай, а я тебе все подсказывать буду по ходу. А сестра все равно не жилица, лишнюю долю съедает, а каково тебе, мол, одной горбатиться? И то правда, я ведь и за ней, больной, и за ним ходила, чтобы он писать не переставал, а то уж грозить начал, что брошу все и уйду и тогда живите как хотите. Я уж извинялась перед ним, любезничала по-всякому, а тут-то Он и предложил мне свой план. Говорит, делай или прощай, живи со своей сестрой. А я как представила, что с Любаней одна останусь да в глаза ее укоряющие смотреть буду, так и перевернулось все внутри… Век не забуду, как она на меня тогда смотрела, когда я ее мышьяком-то кормила. Словно поняла все, есть сначала не хотела, все отказывалась, не голодная, говорит, не хочу… Пришлось вот так силком и вливать… — Она вздохнула и высморкалась в платок. — Петенька держал, а я вливала отравленный суп ей в рот. Суп тогда, помню, вкусный был, гороховый, ее любимый. И чего она отказывалась? А она ж шевелиться не могла совсем, только верхняя часть работала. Ну и померла сестренка. Царство ей небесное, — она набожно перекрестилась. — Мы ее под Петеньку нарядили, постригли, подмазали. Они, правда, похожи были на лицо. И всем сказали, что Петя умер. У нас туг, в деревне, все просто, никто и не проверял, отчего помер. Потом — тогда как раз Брежнев умер, и всем вообще не до Пети было — только о вожде и говорили, его жалели, плакали все. Так что схоронили мы ее, то бишь Петеньку моего, а он сам в кресло сел и парик все носил, пока свои волосы не отросли. Его, честно говоря, в деревне не очень жаловали. Люди и не жалели, что он помер, а мне и на руку. К нам в дом вообще никто не ходил, мы ж на отшибе живем, нелюдимые всю жизнь были. Петенька, помню, все радовался, что так удачно все сошло. Он хотел пару-тройку лет выждать, чтобы смерть его в умах укоренилась, а потом уже писать. За это время и погреб этот выкопал, все здесь устроил потихоньку. А тут как раз и перестройка началась. Ну, словно Господь помогал нам, своей десницей вел. В девяностом году, когда он первую книжку про перестройку написал и наказал мне в издательство ехать, мне так страшно было, кошмар просто. А он говорит, что все будет хорошо, что все рассчитал и время нынче такое, мутное, значит, что можно хорошую рыбку поймать на гнилую наживку. Все ж таки умница он у меня был, что ни говори. Гений похлеще Толстого. Я потом уж и бояться перестала, когда другие книжки пошли. Тем более что в издательстве так хорошо принимали, по телевизору показывали. Мне Петенька все подсказывал, что нужно говорить, как на вопросы отвечать, как вести себя — все знал…
— А в издательстве не догадывались? — решилась я наконец нарушить этот удивительный монолог.
— А кто их знает? — пожала она плечами. — Поди догадайся тут: могила есть, вся деревня видела, как хоронили, рукописи все на одной машинке отпечатаны, на той, что у него и раньше была. Он же когда в издательства свои рукописи носил, они его запомнили и подтвердили, что да, был такой, писал, приходил, но не печатали. А почему — не помнят. Не-е, мой Петя все продумал, — она гордо посмотрела на меня. — Только вот как ты догадалась?
— Мне сон приснился. Правда, там сами эти книги писали…
— У-у, милая, так уже многие думали. Все проверяли, не я ли сама пишу, — она хихикнула. — А у меня образования нет, да и на виду вся. Мне и охрану приставили, потому что я попросила специально. Пусть, думаю, смотрят, что я ничего не пишу и на машинке не стучу. А на сестру вообще никто внимания не обращал. Петенька спустится сюда и работает сколько хочет, его не слышно. Туг и телевизор, и газетки я ему носила, чтобы, как он говорил, фактура была. Только вот машинка намедни сломалась. Он меня стал винить, что будто я схимичила. А мне оно надо? Привыкла уж, да и иногда на самом деле его за сестру принимала…
— А о чем он сейчас писать собирался?
— А кто ж его, гения, знает? — искренне удивилась она. — Предсказания — дело нам неподвластное. Он только фактуру собирал, газеты читал, вырезки делал. Переживал все, творческими муками исходил…
— Да уж, видела я вчера эти муки, — пробормотала я себе под нос.
— Что говоришь?
— Говорю, что теперь делать собираетесь?
— А ничего. Закрой меня здесь и уходи с Богом. Мне без Петеньки на земле делать нечего, за ним пойду… — Она тупо уставилась в пол, шевеля разбитыми губами.
— Вас же найдут здесь! — удивилась я.
— А ты крышечку сверху закрой и шкапчик запри. Пока будут искать, я уж его догоню. Он еще недалеко ушел, я его еще слышу, меня зовет…
— Что, и на том свете писать собирается с вашей помощью?
— А что? Его великий дух бессмертен, пусть творит. А мне, может, судьбой так означено, чтобы ему помогать. Иди уж, а то скоро светать начнет.
— Вы уверены?
Она так глянула, что меня бросило в дрожь от этого холодного, уже почти неживого взгляда. Да, на этой земле, ей, пожалуй, и вправду делать уже нечего. Она больше там, с ним, чем здесь. Бог сам простит ее или накажет, а я не имею права решать ее судьбу. Да и некому в нынешней России осудить эту заблудшую женщину — сами все погрязли по уши…
— Воля ваша. Прощайте, Екатерина Матвеевна. — Я поднялась. — Встретите мужа, привет от меня передайте…
И туг, словно из-под земли, пронесся тяжелый вздох, и я явственно услышала голос Ванилина:
— Гони ее прочь…
Я вздрогнула и испуганно перекрестилась, а вдова удивленно посмотрела на меня:
— Что это с тобой?
— Вы… ничего сейчас не слышали? — дрожащим голосом спросила я.
— Все я слышала, — поникла она. — Это его дух здесь колобродит еще. Вишь, ругается опять. Иди уж с Богом…
Чувствуя, что сейчас тоже сойду с ума в этом жутком погребе, я быстро подошла к трупу, проверила пульс и, убедившись, что он уже остывает, опрометью бросилась из склепа.
5
Выбравшись наверх и не закрыв никакие люки и шкафы, я побежала к выходу, чтобы скорее глотнуть свежего воздуха и избавиться от ощущения, что за мной гонится нечистая сила в образе разъяренного духа Петра Ванилина, величайшего писателя современности. На крыльце остановилась и начала жадно глотать воздух, ухватившись за перила. Небо уже посветлело. Из сарая важно вышел черный петух, бросил на меня презрительный взгляд, тяжело взлетел на забор, задрал клюв и закукарекал на всю ивановскую, разгоняя последние звезды на небе. Пропев четыре раза, он глянул на меня, проверяя произведенный эффект, и я показала ему большой палец, дескать, здорово ты им всем дал, Петруша!