Ментор, обязанный сдерживать волнения юности, которые сотрясают тело короля, Адальберон говорит. Он учит, дает советы. Как раз в этой поэме; она словно его последнее публичное действие. Он пользуется двумя инструментами. Немного—диалектикой. Прибегает он к ней с некоторой робостью, признаваясь: «Я грамматист, а не диалектик»[59]. В Реймсской школе Герберт в конце X в. восстановил изучение логики. Но прежде, когда там учился Адальберон, образование «ораторов» почти ограничивалось грамматикой и риторикой. Риторика еще остается главной дисциплиной. В начале XI в. в соборах страны франков метафизические проблемы рассматривали как проблемы речи[60]. Искусство классифицировать, различать — и в частности, различать порядки человеческого общества — оставалось подчиненным законам красноречия. Адальберон эти законы понимает отлично, применяет их как знаток. Его дело — грамматика, выбор слов; однако риторика — его главное оружие, залог его превосходства и той власти, что он еще намерен осуществлять над разумом суверена, рядом с которым Бог его поставил. Таким образом, чтобы проникнуть в смысл «Песни», надо ее разобрать, обнажить балки, поверх которых кладутся слова. Клод Карози блестяще это сделал. Если ему удалось продвинуться в толковании много дальше, чем его предшественникам, то это потому, что он сумел в заметках на полях, в черновой рукописи, подготовительной для монументального, так и не законченного, труда, обнаружить указание на направляющий замысел и разглядеть, что за «авторитет» служил тут проводником: это комментарии Мария Викторина к трактату Цицерона «О нахождении темы», на чем основывалось тогда обучение риторике в епископских школах.
Поэма делится на четыре части, из которых три представляют собой речи. Первая обращена к imago juventutis, образу юности, и описывает существующий беспорядок; вторая — к мудрости короля и показывает, что такое образцовый порядок; наконец, третья излагает проект налаживания дела. Между этой последней и предыдущей вклинивается, подкрепляя изображение порядка, рассуждение о двух природах. Эта средняя часть кажется наименее искусной; пускаясь в лабиринт диалектической аргументации, мысль несколько сбивается с пути; однако именно здесь провозглашается система благого правления, возводящая вокруг короля ограждение в виде просвещенного совета епископов.
Так выстраивается система доводов. Постулат социальной трифункциональности не случайно провозглашается во второй речи, которая указывает образец порядка на небе, вне времени.
Эта центральная речь на самом деле — дуэт. Первую произнес один епископ, заключительное заявление, программу реформаторской деятельности, провозгласит один король. Здесь, в точке пересечения молодости и старости, мирского и священного — двух природ — завязывается диалог между наставником, «учителем», и его царственным учеником.
Вслед за вступительным сокрушенным описанием упадка, Адальберон призывает короля обратить взор к небу, чтобы понять, как исправить то, что распадается на земле. Пусть он взглянет на «горний Иерусалим»[61] — это те самые слова, какими Герард Камбрейский обличал аррасских еретиков, какие донесла до нас «книжица». Он увидит, что в этом месте совершенства все управляется посредством «разделения чинов», «и что распределение власти подчиняет одних другим»[62]. Это прямой отзвук речей Герарда, который в свою очередь повторял мысли Григория Великого. Такой призыв здесь, как и у Герарда, ведет к утверждению о том, что неравенство провиденциально, что власть короля исходит из различения, разделения, что суверен обязан сохранять различия в земном обществе. Другим тоном (я об этом говорил) епископ Ланский повторяет то, что высказал епископ Камбрейский. Это очевидно: грамматист, виртуозно играющий словами, Адальберон предлагает поэтическую формулу доказательства истины, принадлежащего «исповеднику», его собрату.
Король повинуется. Он поднимает глаза, созерцает «видение мира»[63], потом рассказывает, что он увидел: он разглядел исключительную власть, которую осуществляет «царь царей» (снова Герард); он наблюдает смешение двух градов; Роберт отмечает совершенную гармонию этой монархии, то сущностное единство, на котором основаны различные составляющие ее населения[64]; оно, король это ясно видит, «состоит из граждан ангельских, равно как и из толп людских, из коих одна часть уже царствует, тогда как другая к тому стремится»[65]. То, что выражено в этих двух стихах, Адальберон заимствует либо прямо из аррасской книжицы, либо из текста, которым вдохновлялся сам Герард, сочиняя свой манифест против еретиков. В любом случае, в средоточии двух доказательств, аррасского и ланского, лежит одна и та же идея — идея некой координации (как в королевской особе между молодостью и старостью, причем последняя господствует над первой), игры соответствий и подъемной силы, которая заставляет несовершенный мир тянуться ввысь к совершенству, чтобы влиться в него. Но дальше ум короля, тоже несовершенный, слишком погрязший в вещах плотских, не различает ничего. Роберт хотел бы рассеять туман, застилающий его взор, он справляется об «авторах», чьи наставления помогли бы ему еще немного приподнять завесу. Тогда Адальберон называет источники, и это те самые, которые называл в своем трактате Герард. Прежде всего святой Августин, «Град Божий»[66]. Королю такой отсылки недостаточно. Он спрашивает: равной ли властью наделены эти «князья небесные» (выражение, присутствующее и в «книжице»)? И в каком порядке они располагаются[67]? Ответ: «Читай Дионисия — обе его книги — и Григория». Адальберон — здесь он слегка расходится с Герардом — указывает на «Моральные толкования на Книгу Иова» и «Проповеди на Иезекииля»[68]. Благодаря этим четырем трудам познание неба — «мистическое» — возможно. Оно необходимо, так как открывает сам принцип социального порядка, позволяет увидеть «раздельный порядок небесный, по образцу коего устанавливается порядок земной». Основополагающая мысль. Она ясно высказана в стихе 228, точно на середине сочинения.