Канифоль кончалась у нее только под утро.
В обратном плацкартном мы лежали стерильно друг над другом на боковых местах — головой по ходу неспешного вонючего поезда. Как символ безопасного секса. Тот туалет казался мне парадизом.
— Мастерица виноватых взоров, — шептал я, свесившись, ей, лежавшей на шестьдесят пять сантиметров ниже. Она молча улыбалась. «Ну, ты и похотлива, аленьких впускательница свеч», — говорил я про себя, неправильно склоняя эти злосчастные «свечи».
Для того чтобы допереть до этой мысли мне понадобился год с лишком.
О, трижды плотно утрамбованная утроба!
О, трижды глупый пестик!
Она вознамерилась пожить с тем, который был далеко.
В гавани глупого дивана я остался с другим.
— Почему мне не везет как тебе, хочу я спросить тебя откровенно? — сказал он, коснувшись моего плеча.
В полуверсте пророкотал первый трамвай, как дальнего грома раскаты.
— А ты не волнуйся, и никогда не перепутаешь снятую перчатку с левой рукой, — сумбурно процитировал я строку из святыни. В дверном проеме. Но до него не дошла это скрытая цитата.
Надо честно признаться, что наша речь была центонна.
— Ты отвесь прохожим на вокзале пригородном вежливый поклон, — говаривал я потной замусоленной продавщице в овощном, когда она выныривала из аспидного нутра подсобки, как гусеница из гнилой репы.
И жить становилось гораздо легче.
Цитату из задорного Павла Васильева никто не узнавал. Особенно продавщица.
— Чёй–то, частушки чё ль? — щербато улыбалась тетка, торговая душа.
И в это момент ничейные перманентные дисперсные проходящие часы становились моим неотчуждаемым прошлым.
Что бы сказал на это наш профессор–темпоралист, доконавший кибитку дивана у тройки борзых девок на той квартире? В Стивовы конюшни мы его не звали. Этого сексуального Геракла. И без него все было довольно хрупко, безденежно.
А он был скуп — ни горошины на суп.
Для вечеринки — ни маковой росинки.
Однажды наш первый он опять заныл:
— Я никогда не стану кандидатом…
Каких именно заунывных наук он говорил мне уже в дверной проем.
Да, с занудой все понятно, хотя бы потому, что его легко спародировать. Найти таким вот образом его явный стержень — примитивную зависть, тусклую трусость, боязнь выбора, — и в результате: ступор и пароксизм. Ведь когда–нибудь могут и не отказать. Но что тогда делать. Ведь бумаги придется собирать, мысли сложить, ссылки соотнести со сносками… А вдруг ничего не выйдет, и он в ужасе уже тайно подозревал, что вот–вот выйдет. То есть критическая масса отказов и неудач, та самая риска последнего «нет» была близка, и на горизонте нагло маячило «да», согласие, выигрыш и перспектива.
Фанера в мехах.
Апперкотом в самую физиономию: «Да ты получишь то, чего больше всего боишься не получить, и больше всего боишься, что перестанешь этого бояться…»
Но вот ее поймать на кончик пера гораздо труднее. Потому что главное ее качество было ускользание.
И однокоренное слово к ней, к нашей ней, — сквозняк. Она ведь все время сквозила: если смотрела в глаза, то так, что взора ее нельзя было поймать. Такое чувство вековечной вины, такая череда признаний, где одно подталкивает другое, такая бесповоротность, грусть и ласка, что через миг мне этого уже не выдержать. И я сглатывал вмиг пересохшим горлом.
Она была родом из Тамбова — Тамбовская казначейша.
Была ли у нее казна — вот незадача…
Но прекрасный эбен, из которого она была сроблена, и тихая ненасытная податливость в любви. И глубокий такт — во всем. От простого физического до сложного душевного.
Ну что я излагаю историю своего чувства. Что мой краткий конспект против библиотечных полок — шпаргалка против синклита экзаменаторов.
К тому же она все время, кроме ночей, была больна. И оставлять ее наедине с хворью или занудой мне не позволяла совесть. Боли, в основном, гнездились за грудиной.
— Мама, что же делать с этой болью? — восклицал я, получив очередную порцию теплых шанюшек и пампушек.
— Драть.
— Так мы дерем, мама.
— Драть, не пущать и плакать не давать, — выпалила мама, добавив, — ну, козлы.
— Ммее, — откликнулась моя животная сущность с лестницы
Я так и не знаю до сих пор, что мама подразумевала под глаголом «драть», и если бы она употребила «лупить», то ясности не прибавилось.
Одним словом, мы стали лечиться.
У ну ооочень интересных врачей.
ЭКГ, УЗИ.
Сто процедур возьми.
Моя мошна стала давать течь.