– О-о-о-о… – Высунул он из-под одеяла скорчившееся в кислой гримасе, с отпечатком вчерашнего и позавчерашнего, изрядно помятое лицо. Гадский звонок Па-ма перестонал где-то на секунду и оттого был весьма доволен собой. В наступившей тишине по его лицу скользнуло даже некое подобие улыбки. Открывшиеся, было, глаза вновь с удовольствием прикрылись тяжёлыми веками.
«Дз-з-з-инь…»
– А-а-а! – Па-ма подскочил, оказавшись на кровати в сидячем положении. Перепутанные, длинные, прямые чёрные волосы падали за спину и на грудь, достигая живота.
– А-а-а, – на этот раз просто выдохнул Па-ма и осмотрелся по сторонам вытаращенными глазами, будто впервые оказался в собственной квартире.
«Дз-з-з-инь!»
В это мгновение он возненавидел неизвестного ему изобретателя, сотворившего это коварное устройство, предназначение которого, казалось бы, было служить удобством человеку. Но какое же тут удобство? Сплошное разочарование. В этой адской машинке, если переиначить, заключена такая сила, что вечно хочет блага и вечно совершает зло.
«Дз-з-з-инь!»
– М-м-м! – рассерженный Па-ма издал звук негодования через плотно сжатые губы. Откинув одеяло, он спрыгнул с кровати и вскочил на ноги. Холодно! Быстро накинул рубаху и натянул спортивные штаны.
– Сейчас-сейчас, – цедил он сквозь зубы, пока одевался. – Сейчас я выйду, дорогой ты мой утр-р-ренний гость.
Молодому человеку, страдающему этим утром с похмелья, было двадцать семь лет. Рост он имел средний, при средней же комплекции. Несмотря на рассерженное «м-м-м» и злобное «сейчас-сейчас», человеком он был спокойным, мирным. Который понапрасну – прошу заметить, не от лени, а сугубо по доброте душевной – и мухи не обидит.
– Сейчас я тебе открою! – выкрикнул он в дверь, протягивая руку к замку, но ни в голосе, ни в лице желаемого свирепства не было. Наоборот, вместе с прохладой, царившей в квартире, на него накатил похмельный хохотунчик. Пред глазами встала совершенно идиотская картина: вот он, косматый и злой как Бармалей, с гневно выпученными глазами распахивает дверь, а у его порога стоят десятка полтора пионеров-октябрят. Девочки – в белых бантах, мальчики – в накрахмаленных рубашках. У всех цветы. Глядят преданно да восторженно и дружно говорят вчерашние слова Иннокентия:
– Ты наш герой!
Когда Па-ма наконец открыл дверь, он уже хихикал, расплывшись в совершенно идиотской улыбке. Но… вместо пионеров-октябрят на пороге оказались две вовсе не юные женщины, лет так под сорок пять, и абсолютно не знакомые. Одна – худая и длинная, одетая во что-то типа «аляски». Другая – пухленькая и маленькая, этакий розовощёкий колобочек в шубке из неведомого зверька.
– Здравствуйте, – сказала мягким и каким-то глубоким голосом та, что напоминала колобочек, а вторая молча переступила с ноги на ногу.
Улыбка начала потихоньку сползать с лица Па-мы, он внимательней всмотрелся в глаза маленькой.
– Есть ли у вас дома ненужные вещи? – продолжила ровным голосом колобок. – Те, от которых толку никакого? Которые хламом хламятся, о которые в спешке запинаешься, на которые вечно натыкаешься? Ненужное барахло, большое и маленькое, годами пылящееся, повсюду валяющееся?
Голос колобка эхом отдавался в ушах Па-мы.
– А пылью дышать вредно, – назидательно продолжала она.
И он вдруг так ясно вспомнил, словно наяву увидел, как они, будучи с Иннокентием ещё подростками, забрались в подвал и тот, когда Па-ма, по своей неаккуратности, поднял пылищу, зашипел на него:
– Вот! Дыши теперь пылью, дыши!
Да, мысленно соглашался сейчас Па-ма, даже почувствовав во рту неприятный привкус, – дышать пылью вредно…
– Вредные вещи, ненужные вещи… – голос незнакомки доносился откуда-то с высоты. – А ведь есть и опасные вещи. Вот, смотри: это Стёпка – отрок пятнадцати лет.
Слова женщины эхом звучали в голове:
– Юный археолог, хоть и рыжий, но «чёрный» копатель. Звучит громко, а по существу: н у, балбес балбесом! Тащит в дом всякую гадость: от безобидной вставной немецкой челюсти, которая, со временем забытая, начинает пылиться в ящике стола, до вещей откровенно вредных и даже опасных. Мама его…
Па-ма увидел крупную женщину с глазами навыкате.
– Безусловно, умудрённая жизненным опытом больше своего сына. Но и ей ума хватает лишь на то, чтобы избавить своё жилище от опасной вещи. Это, всё же, скорее, даже не ум, а слепой инстинкт. Что будет с этой опасной вещью дальше, потом, её ничуть не волнует. А мы не такие, нас это волнует.
Па-ма увидел, как крупная женщина с глазами навыкате стоит посреди какой-то комнаты и, вертя головой, как башней танка, громогласно зовёт, должно быть, собаку или кота: