– Я тебе утоплюсь! – проворчал он. – Я, конечно, наговорил тебе гадостей, но я не со зла. Я просто поторопился.
– Не уговаривай. Я все обдумала. Я не могу, чтобы меня каждый день изводили и надо мной издевались. Я не великий человек – мне рыжей нельзя быть. И я не актриса – мне нельзя красить волосы. И я не клоун – мне нельзя снять парик после работы. Но жить всю жизнь в тюбетейке я не желаю. Не хочу! Я решила: будет лучше для меня и для всех, если я утоплюсь. А теперь иди. Люди топятся в одиночестве. Передай привет всем… Ну, иди, иди.
Боба стоял перед Ольгой, переминался с ноги на ногу.
– Ну, чего не идешь?
– Можно, я посмотрю? Я никогда не видел, как люди топятся.
– Нельзя. Ты ведь не выдержишь – спасать бросишься.
– Я же сказал – не брошусь. Во-вторых, я простуженный.
– Все равно иди.
– Прощай, – сказал Боба.
– Прощай.
Боба пошел, и Ольга пошла, каждый в свою сторону.
Боба обернулся, крикнул через плечо, в его голосе прозвучала надежда:
– Ольга, не топись, а? Ты хоть и рыжая, но хороший человек.
Ольга вдруг бросилась на Бобу с кулаками:
– Убирайся! Уходи! Что ты ко мне привязался? Ну, уходи, тебе сказано. Люди топятся в одиночестве.
Боба закрыл голову руками и удрал в кусты.
Ольга села на парапет. Посидела немного пригорюнясь и позвала тихим печальным голосом:
– Боба, а Боба!
Боба стоял за кустом.
– Боба, а Боба! – еще раз позвала Ольга.
Молчание.
Гранит, синеватый с розовым, еще сохранял тепло. Вода в реке густого синего цвета. На ней листья красные и оранжевые.
– Пора, – сказала Ольга, растерянно шмыгнув носом. Она встала на парапет, посмотрела в воду. – Вода, почему ты молчишь? А собственно, почему ты должна со мной разговаривать? С предателями не разговаривают… – Ольга руки раскинула – ей, наверно, казалось, что именно так, с раскинутыми руками, топятся люди.
Боба за кустом заплакал, как грудной ребенок. Он захлебывался от горя. И утешал себя старушечьим голосом:
– Не плачь, не рыдай. Ты мое дитятко. У маленького животик болит. А мы ему молочка дадим.
Ольга села поспешно, ноги свесила и, когда плач утих, почесала одной ногой другую.
– Не дают спокойно утопиться, ходят тут, будто другой дороги им нету… Туфли я, пожалуй, оставлю. Они еще совсем новые. – Ольга сняла туфли, обтерла с них пыль носовым платком, заодно нос вытерла и поставила туфли на парапет. Встала во весь рост…
Птицы над ее головой примолкли, оцепенели от жгучего любопытства. Кроме вороны…
– Прощайте, деревья. Птицы, прощайте. Вы меня никогда не презирали. Если разобраться, вы тоже рыжие. Вас тоже многие обижают. И ты, камень, прощай. – Ольга нагнулась, погладила теплый камень-гранит, отполированный многими прикосновениями. – Ну, а теперь пора. Еще раз прощайте. – Ольга руки раскинула…
Боба за кустом взвизгнул и засмеялся.
– Нетушки, нетушки, – затараторил он, как пятиклассница, у которой есть что сказать подружкам по большому секрету. – Нетушки, и не спорьте. Она сама мне сказала, что ей Танька сказала, а Танька слышала в щелку… Ха-ха-ха… Хи-хи-хи…
Ольга опять села.
– Бегают тут. Ходят всякие. Эй вы, уходите отсюда! – Она подождала, пока смех замолк. Повздыхала досадливо. – Свитер я тоже оставлю. Это хорошая вещь. Мне его мама вязала. Кому-нибудь пригодится. – Ольга стащила свитер, положила его рядом с туфлями. Встала, руки раскинула. – Прощайте, деревья. Листья, прощайте…
Боба за кустом в один миг скинул кеды и куртку. Напружинился весь.
– И вы, птицы, прощайте… Почему вы молчите? Вам противно со мной разговаривать? – Ольга почесала затылок, поежилась. – Холодно…
Ворона снялась с дерева, полетела в другую часть парка, где карусели.
– А почему я должна топиться? – сказала Ольга. – Если я утоплюсь, все будут ахать и охать, станут жалеть бабушку. Старуха Маша скажет, что я вся как есть в рыжую Марфу. Боба скажет: «Рыжая, от нее чего хочешь ждать можно». Зачем это я должна топиться из-за дураков? – Ольга сунула руки в карманы.
Птицы над ее головой запищали – принялись спорить, права Ольга или не права. Некоторые щеглы даже подрались между собой.
Боба за кустом досадливо крякнул.
– Такой был случай прославиться, – сказал Боба.
Раздался свисток, и на аллее появился милиционер, он же шут (дядя Шура).
– Что здесь происходит? Прекратить! Я вам сказал, прекратить стоять близко к воде! Нельзя вас оставить одних ни на минуту. Что это вы тут разделись?
– Что, и раздеться нельзя? Может, мне жарко.
– Не может быть жарко, потому что сегодня не жарко.
– Может, мне изнутри жарко.
– В таком случае вызывают врача, а не раздеваются возле самой реки.
– Не нужно врача. Никого мне не нужно. Может, я искупаться хотела.
– Сейчас же одеться!
Ольга хотела возразить, но милиционер, он же шут (дядя Шура), поднял руку.
– Р-разговорчики!.. Могу я, наконец, иметь личную жизнь?
Боба за кустом второй кед натянул, куртку надел и куда-то пошел, по дальнейшим своим делам. Птицы разлетелись по всему парку, ничего интересного для них уже не предвиделось. Остались только воробьи – и то потому, что им лень летать на далекие расстояния.
– А почему вы не извиняетесь перед публикой? Вы так любите это делать, – сказала Ольга довольно ехидным голосом.
– Р-разговорчики! – Шут (дядя Шура) усмехнулся, снял милицейскую фуражку, сел рядом с Ольгой. – Устал я за вами бегать. Иногда очень хочется мне, чтобы все было тихо, спокойно. Чтобы у всех была красивая личная жизнь.
– Тогда зачем вам эта милиционерская фуражка? Может, для страха?
– Для авторитета. Милиционер всегда прав – в этом смысл его должности. Ты заметила – старые милиционеры похожи на генералов. У них жизнь нелегкая. Нелегко человеку, который всегда прав. Конечно, если он это понял.
– Дядя Шура, у вас с собой нет чего-нибудь поесть, а? Я что-то есть захотела.
– Живешь, если есть просишь. Бутерброд с сыром.
– И вы, дядя Шура, поешьте. Я почему-то не умею есть в одиночестве.
Ольга разделила бутерброд пополам.
– Зачем, а? Зачем они мне не верят? – спросила она, набив рот. – Разве у меня на лбу написано, что я врунья?
– А разве написано, что ты правдивая?
– Шутите вы, – пробормотала Ольга. – Как же это можно не верить человеку, не зная его?
– А может быть, он мазурик.
– Да, но, может быть, он правдив, может быть, честен. Скажите, с чего мы должны начинать отношения?
– С доверия.
– Дядя Шура, а вы не писатель?
– Ты же знаешь, у меня другая работа.
– А может быть, вы пишете по ночам?.. Дядя Шура, если б вы были писателем…
Шут провел по своим волосам рукой, стали они у него серебристыми.
Он очки на нос надел и состарился.
– Ну?
– …и вам бы потребовалось вставить в книжку мерзавца, – уважительным голосом прошептала Ольга.
– Подлеца?
– Ага… – Ольгин голос задрожал. – Каким бы вы его сделали внешне?
– Я бы сделал его таким… пожалуй, немного усталым.
– Усталым?
– Ну да. У мерзавцев трудная жизнь.
– А внешне?
– Я бы сделал его остроумным. Если подлость не остроумна, она беспомощна. Я бы сделал его обходительным, энергичным и вежливым, кстати. Иначе его слишком легко было бы распознать.
– Я про внешность спрашивала.
– Это и есть внешность.
Они помолчали немного. Ольга дожевала бутерброд, стряхнула крошки с колен.
– Я бы не опоздала к началу занятий, – сказала она. – Но у нас на островах не было погоды. Пурга была. Самолеты не летали… Завтра я приду в школу. Учитель поставит меня у доски перед всеми ребятами. Расскажет им, кто я, откуда. А я буду смотреть в класс и буду видеть, как ребята перешептываются. Буду читать по губам слово «рыжая». Потом кто-нибудь самый смелый скажет громко: «Рыжая!» Класс засмеется. Учитель и я покраснеем, нам станет неловко за чужую глупость… Зачем, а? Почему так?