– Поехали! – Она увидела Ольгу, сказала: – Абрикосинка, подосиновик, настурция!
И не успела Ольга ответить, девушка уже командовала:
– Пошевеливайтесь, до нуля остались мгновения… Не мешкайте, бородатые. Обленились тут без меня.
Парни подхватили рюкзак и мотор.
– Куда ж вы, сынки? – обиженно спросил старик. – И не поговорили как следует…
Снизу, с воды, раздался хохот, загремели уключины. Звук весел пошел по воде, удаляясь.
– А может, всех бородатых в застенок? А может, всех бородатых на каторгу? И наголо! – бормотал старик в неуверенности.
Ольга от него отвернулась.
Старик пиджак свой поднял, почистил.
– «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…» – запел он. – Слушай мою команду! Обрить! Наголо!
Когда Ольга обернулась, старик сказал ей:
– Умные? Им кажется, что они выше? А почему они выше? Хамье! – И запел нежно: – Сонюшка, я иду-у… – И пошел сквозь кусты.
– Я знаю, что я теперь буду делать, – сказала Ольга. – Я теперь буду смеяться.
Мимо нее по дорожке шла сиреневая женщина с заграничным портфельчиком. Вслед за женщиной, словно на поводке, торопилась девчонка с черными кудрями, та самая девчонка, которая, конечно, покрасивее Ольги.
– Вы только на меня посмотрите, – говорила эта девчонка. – Я для вас в самый раз.
– Я на тебя уже посмотрела.
– Я сниматься хочу.
– Все хотят.
– А я больше всех хочу. Я три года перед зеркалом упражнялась.
– Все упражняются. И не морочь ты мне голову.
– Я умею петь басом. – Девчонка запела на непонятном языке с восточным акцентом. И заплясала. И так увлеклась, что не заметила даже, как женщина скрылась.
– Тьфу! – сказала она, обнаружив побег. – Стоило глотку портить. Строит из себя режиссершу, а сама ассистентка. Что она понимает! Уж если я им не нравлюсь, тогда понятно, почему нет хороших картин.
Ольга вскочила на парапет.
– Ничего тебе не понятно. Черная ты ворона. Бутылка из-под чернил! Кривляка! Ну, что уставилась? – Ольга принялась петь, кстати, тоже на непонятном языке, и плясать. – Подумаешь, – сказал она, отдуваясь. – Так петь и плясать все могут, только стесняются. Еще перед зеркалом упражнялась три года. Не могла это время на дело потратить. Черная ночь ты. Копоть!
Девчонка попятилась. Ольга соскочила с парапета, взмахнула руками.
– Кар-ррр! Ты в зеркало не видела, какая ты уродина? Ты посмотри и умри от досады. Я сейчас прысну!
Девчонка вскрикнула и пустилась бежать.
– Наповал! – сказала Ольга. Посмотрела вокруг, в глазах ее сверкал боевой огонь. – Берегитесь, – сказала она. – Я буду смеяться над всеми!
КАРТИНА ВОСЬМАЯ
Вечер приблизился к городу, он развел темные краски на площадях и на улицах. На другом берегу реки дома тесно прижались друг к другу, как заговорщики. Ветер утих.
Из парка на набережную вышла Ольга. Увидела шута (дядю Шуру), обрадовалась. Шут стоял с букетом цветов, важный и бледный.
– Дядя Шура! – крикнула Ольга.
Шут вздрогнул, поморщился от досады.
– Опять ты? Могу я иметь личную жизнь?
Ольга засмеялась.
– Чего ты смеешься? Не смейся.
Ольга уселась рядом.
– Дядя Шура, у вас глупый вид. Ха-ха-ха. Ну до чего же у вас глупый вид!
– Перестань хохотать, – сказал ей шут (дядя Шура). – Это тебя не касается, какой у меня вид.
– Как же… Вы, наверно, влюбились. Потеха. Комедия… Дядя Шура, вы элегантны, как торшер.
Шут посмотрел на Ольгу печальными глазами.
– Иди-ка ты лучше домой.
– А что, и смеяться нельзя? – спросила Ольга.
– Смейся, – сказал ей шут.
– Ну и буду. Я теперь решила так жить. Я теперь над всеми буду смеяться. Я теперь всем покажу.
– Смейся, – сказал шут (дядя Шура). – Показывай.
– Сейчас. – Ольга огляделась.
По набережной гуляли нарядные люди – воскресенье было. Прямо к ним шел Тимоша. Он смотрел на Ольгу большими глазами.
– Ага! – Ольга заерзала от нетерпения. – Иди, иди. Ну, подходи поближе… – Голос ее стал мягким и сладким, как пастила.
Тимоша подошел, облокотился на парапет.
– Хорошо, что я тебя разыскал.
– Это просто отлично, даже прекрасно, – сказала Ольга. – Дорогой Тимоша. Юрик!
Тимоша помигал немного.
– Ты на нас не сердись…
Ольга перебила его:
– Что это у тебя с носом?
– А что? – Тимоша потрогал свой нос.
– Он же у тебя как огурец. Ты, когда чай пьешь, лимон носом давишь. А уши! Уши – как у слона. Ты, когда спишь, ушами глаза закрываешь.
Тимоша слегка отодвинулся.
– Ну, ты даешь, ну, я пошел.
– Иди, иди, – Ольга ему улыбнулась. – Иди червяков копай. Носатый крот. Неудачный потомок слона. Червячный спекулянт. Лопоухий щенок. Ушастый головастик. Боевая киса-мяу. Шестью шесть!
Тимоша сжал кулаки, пододвинулся к Ольге и, не зная, как ему поступить, спросил дядю Шуру:
– Что с ней?
Дядя Шура пожал плечами.
Тимоша снова уставился на Ольгу.
– Неужели? – прошептал он. – Ой-ей-ей… Может, ты пить хочешь? Я сейчас. Я тебе принесу лимонаду. – Он оглядывался на бегу и сокрушенно качал головой.
Ольга откашлялась.
– Вот балбес! Он что, не понимает, что я над ним смеюсь? Бывают такие, которые не понимают.
– Смейся, смейся, – сказал дядя Шура. – Показывай. Над товарищами смеяться легче всего. На крайний случай, их можно обвинить в отсутствии чувства юмора.
– Какой он товарищ! Все они только и думают, как бы меня побольнее боднуть.
Как раз в этот момент мимо них проходил гражданин в макинтоше. Он остановился напротив шута (дяди Шуры).
– Здравствуйте, – сказала Ольга. – Вы еще не поправились? Вы меня узнали?
– Здравствуйте, дитё, – ответил ей гражданин. – Во-первых, я никогда не болел. Во-вторых, я тебя, конечно, узнал. Мне это легко дается. Хоть я лично и не имею детей, но все дети мира – мои дети. Цветы жизни… Гражданин потянул носом. – Аромат. – Он наклонился к дяди Шуриному букету. – Разрешите насладиться? Прекрасные эфироносы. Дары природы.
Он посмотрел величественным взором вдаль.
– Да, ничего не скажешь, наша река одна из красивейших городских рек мира. Не правда ли, в этом понятии есть какая-то глубина.
– И ширина, – пискнула Ольга.
– И ширина, – согласился мужчина.
– И длина, – рискнула Ольга.
– И длина, – спокойно и терпеливо согласился мужчина. – А между прочим, вы ведь прохожих ногами мараете. Вы уже не дети, чтобы сидеть верхом на парапете.
– А где нужно сидеть? На тротуаре? – спросила Ольга.
Гражданин улыбнулся ей:
– Я терпелив. Дома сидеть нужно. Изучать классику высочайших умов.
На реке печально прокричал буксир, и, словно эхо, откликнулся ему другой голос:
– Сынки-и, где вы-ы? Уплыли! – На набережную вылез подвыпивший старикан с продуктовой сумкой. – Сынки-и, я вас простил. Мне с вами поговорить желательно. Я без разговора болею… – Старикан увидел Ольгу обрадовался. Сделал из пальцев козу. – Рыженькая. Забодаю, забодаю. Рыжичек, я их простил, а они уплыли. Я им в папаши годен, в деды. А может быть, наголо? – Старик махнул рукой, словно у него в руке была сабля. Всех – наголо!
– А вы не кричите, – сказал ему гражданин в макинтоше. – Люди любуются красотой нашего прекрасного города, а вы кричите.
Старикан приподнял свою сумку.
– Наклонись, милый. У меня в этой сумке два утюга лежат. Я тебе дам по кумполу, ты и расколешься, как арбуз.
– Что?! – Гражданин в макинтоше голос повысил: – Вы, простите, ихтиозавр.
– А ты-то? Верблюд нестриженый. Павлин!
– Старое чудовище!
– Чертополох мокрый. Горшок с букетом.
– Ха-ха-ха, – сказала Ольга. – Я прысну.
Шут (дядя Шура) вытащил милиционерский свисток. Свистнул, призывая к порядку. Гражданин в макинтоше и старикан разом повернулись.