Бабушка разложила на столе конфеты, которые вытащила из сумки, печенье и села к столу, примеряясь, как будет беседовать с гостями.
– Убери вазу на телевизор.
– Зачем? Красиво же.
– Убери, она мне будет гостей заслонять.
Ольга взяла вазу, понесла ее к окну. Поставила на телевизор.
За окном кто-то заиграл на рояле, громко, с наскоком, словно рояль враг и чем яростнее по нему лупить, тем скорее он испустит дух. За этим последовала пауза, раздался Аркашкин истошный вопль: «А что ты меня за ухо?!» – и снова загудел рояль, но уже ровнее, хотя по-прежнему в звуках его слышались недовольство и жалоба.
– Аркадия усадили, – сказала бабушка. Быстро все поправила на столе: тарелки, вилки, рюмки. Смахнула несуществующую пыль с вещей. Довольно оглядела комнату. – Сейчас Маша придет. Ты с ней о чем-нибудь научном поговори.
В коридоре звякнул звонок и залился долгим рассыпчатым звоном. Бабушка бросилась открывать. Из коридора послышался ее голос:
– Заходи, подруга.
– Захожу, подруга, захожу. Расстроилась я, – ответил ей другой голос, напористый и горячий. – Каждый день приступ. У меня от расстройства печень распухла.
Ольга вертанула обруч вокруг талии. Опустила его, вертящийся, на колени и опять подняла на талию.
В комнату вошли бабушка и высокая седая старуха.
– Аркадий не по годам развивается. Я чуть в обморок не упала. Приходит и заявляет: «Бабушка, я чувствую, мне влюбиться пора».
Ольга перестала крутить обруч, поймала его рукой.
– Рано ему, – подтвердила бабушка. – А ты ему что?
– Я его за ухо – и за рояль. Я ему строго. Про любовь пусть спрашивает, когда делу выучится. – Старуха Маша, даже не глянув на Ольгу, прошла к окну, высунула голову и закричала: – Нюансы! Где нюансы? Нюансы давай!
За окном снова заиграли. Старуха вернулась к столу. Уставилась на Ольгу.
– Ребятишки сейчас в развитие пошли. До чего головастые, до чего рослые! – сказала Ольгина бабушка.
– Особенно мой Аркадий. – Старуха Маша подошла к Ольге, пошлепала ее по щеке: – Подосиновичек. Морковочка. Ну какая славная. Первый раз вижу, чтобы рыженькая – и такая славная. Даже веснушек нету.
Ольга сердито пустила обруч, подняла его, крутящийся, на грудь.
– В отца? – спросила старуха Маша.
Ольгина бабушка тяжело вздохнула:
– А то в кого же. Я дочке своей говорила, предупреждала…
– И вовсе я не в отца, – сказала Ольга. – У него цвет совсем другой. У него желтый оттенок, а у меня красный. Я сама в себя.
– В себя не бывает, – резонно заметила старуха Маша. – Все на кого-нибудь похожие. Значит, у вас в роду кто-то красный был. Цвет до седьмого колена передается.
– В моем роду красных не было, – заявила бабушка.
Старуха Маша принялась бесцеремонно разглядывать Ольгу.
– Перестань крутить хупалку, когда на тебя взрослые смотрят. Несерьезная вещь. Я своему Аркадию не разрешаю.
– Это почему же несерьезная? – спросила Ольгина бабушка уязвленно. – Я ее в магазине купила. От нее талия развивается. Она гибкость дает.
– Ни к чему с таких лет талию развивать. Она у тебя еще не влюбляется? Ну вот, разовьет талию и влюбится. Прямо хватай за рыжие космы и сажай дело делать, без разговоров. – Старуха Маша бросилась к окну и закричала на весь двор. – Пьяно! Там пьяно написано! Пьяно играй! – Послушала и добавила грозно: – Я из тебя дурацкие интересы повытрясу.
За окном заиграли тише.
– Ты, Маша, садись, – предложила Ольгина бабушка.
Маша села к столу, осмотрела закуски и, вдруг повернувшись к Ольге, сказала:
– В кого же она такая? Она мне кого-то напоминает.
Ольгина бабушка подвинула подруге тарелку с пирогами.
– Ты, Маша, успокойся. Пироги кушай.
Старуха взяла кусок пирога и положила его обратно.
– Перестань кружить свою хупалку… Слушай, Клаша, а почему она у тебя в волосатом свитере ходит?
– В свитере удобно, – ответила Ольга. – И красиво.
Старуху Машу этот ответ не устроил. Она проворчала:
– Красота хороша с хлебом, хлеб – с маслом, а девочка должна ходить в платье, как мы ходили. А то обтянутся, как неприкрытые обезьяны. Ну, насчет брюк я сейчас не возражаю. – Старуха Маша наклонилась к Ольгиной бабушке и что-то долго шептала ей на ухо. Обе согласно и скорбно кивали головами, вздыхали и бормотали: «Да, да. Боже мой. Это ужас…» Потом, когда они нашептались, Маша откинула голову и сказала задумчиво: – Так что, подруга, против брюк я не возражаю. А вот всякие свитера…
Ольга перестала крутить обруч; он упал на пол, очертил Ольгу ярким оранжевым кругом.
– Мой папа говорит, что всякий культурный человек должен прежде всего уважать чужие вкусы. А свитер мне мама вязала.
Маша снова взяла кусок пирога и опять положила его на блюдо.
– Смотри, как со взрослыми разговаривает. Ты потакай ее вкусам, она тебе еще не то скажет.
Бабушка мигнула Ольге и рукой махнула, чтобы Ольга не спорила.
– Маша, ты пирога попробуй.
– Отбери у них внучку. А то тебе жить не для чего, только пыль с сундуков стирать. Отбери, я тебе ее воспитывать помогу, чтобы никакой пошлости. – Маша что-то хотела добавить, но снова взорвалась: – Акценты! Где у тебя акценты? Ты о чем думаешь? Переиграй.
Пока Маша кричала на своего Аркашку, в коридоре снова раздался звонок. Бабушка открыла и вернулась в комнату с новой гостьей, дворничихой тетей Дашей.
– А ну-ка, скажи, что ты там думаешь? – требовала старуха Маша в окно.
– Он думает, когда же ты перестанешь кричать, – сказала ей дворничиха. – И все жильцы в доме об этом думают.
Маша обернулась.
– Брось. Бабушки не кричат – воспитывают, – проворчала она и снова высунулась в окно: – В этом месте легата! Ты что, не видишь легату? Ты мне перестань о постороннем мечтать!
Дворничиха улыбнулась Ольге, кивнула на распаленную Машу:
– Ее батька тележного скрипа боялся. Ей самой слон на ухо наступил. В молодости ей даже на демонстрациях петь запрещали. А теперь, смотри-ка, слова какие употребляет – легата, нюансы.
– Кто запрещал-то? – обернулась старуха Маша. – Я вас всех забивала в голосе. – Она запела на несусветный мотив: – «Наш паровоз летит вперед…» Вашего чириканья со мной рядом и не слышно было. Потому и запрещали. Из зависти. Кто лучше всех речи произносил? Как выйду, бывало, как грохну: «Товарищи! Мировая буржуазия хочет задушить нашу пролетарскую индивидуальность, навязать нам свою ханжескую, насквозь прогнившую мораль. Долой мещанские предрассудки!» Пальцы мягче! – закричала она в окно.
Ольгина бабушка смеялась, прикрыв рот ладонью. Дворничиха даже колыхалась от смеха. А когда отдышалась, сказала:
– Нюансы. Когда ее дочка в ожидании ходила, Маша всю квартиру портретами завесила в рамках. С одной стены Лев Толстой, с другой стены Пушкин, с третьей Чайковский, с четвертой Бетховен. Дочка-то, мол, на гениев наглядится и родит ей гения тоже. Разевай рот. Слышь, Маша, так бы все гениев нарожали.
Маша отошла от окна.
– Компрометируй меня, компрометируй. Они уже и так никого не уважают. Упарилась, сердце так и колотится. – Старуха Маша опустилась было на свой стул, но, глянув еще раз на Ольгу, вскочила. Шлепнула себя по бокам. – Клава, у нас в деревне рыжая Марфа была. Помнишь?
– Не помню, – сказала бабушка. – Садись, Маша, пироги кушай.
Маша уселась наконец, положила себе на тарелку винегрет, налила себе шампанского в стакан.
– Люблю шампанское и винегрет. Ты с нас пример не бери, – сказала она Ольге. – Мы старухи, мы и выпить можем.
Дворничиха подтолкнула Ольгу.
– А ну закрути. На поджилках умеешь?
Ольга подняла обруч. Пустила его вокруг шеи, просунула в него, крутящийся, руки. Крутит на груди, на талии, на коленках.
Маша выпила и навалилась на бабушку.
– Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Ее ведьмой считали по предрассудку. У нее дурной глаз был.