Бабушка печально потрясла головой.
– Не помню. Кушайте пироги.
– Дай-ка я покручу, – попросила Ольгу дворничиха. Встала, пустила обруч вокруг талии и захохотала: – Вот бес – щекотно.
– Ты не от инфаркта умрешь – от хохота, – недовольно проворчала старуха Маша. – Возраста своего не уважаешь.
– Чего мне его уважать?
Ольга подставила дворничихе стул.
– Вот кто мой возраст пускай уважает – дети. Я со своим возрастом только мирюсь. Приходится, ничего не поделаешь. А ну, закрути.
Ольга подняла обруч, запустила его так быстро, словно она сама шпулька и на нее нитка наматывается.
Старуха Маша поморщилась.
– Перестань крутить хупалку, у меня от нее в голове мелькает. Рыжая Марфа такая же упрямая была, поперечная. – Маша опять повернулась к бабушке. – Ну, вспомнила? Мар-фа ры-жа-ая.
– Ольга, садись. Ешь пироги, – приказала бабушка.
Ольга потрясла головой.
– Не хочу. Я в Архангельске ела.
– Сейчас дети закормленные, – словно извиняясь за внучку, сказала бабушка. – Даже вкусненького не хотят.
– Закормленные. Особенно мой Аркадий, – кивнула старуха Маша. – Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? На высоких каблуках все еще фасонишь, а памяти нет, – рассердилась она. – Ну, Марфа… Неужели не помнишь? Она за поскотиной жила. На отрубе. У реки.
– Не помню Марфу! – Бабушка тоже начала сердиться. – А каблуки к этому не касаются. Чем выше каблук, тем выше у женщины настроение.
– Не воображай. Ты всегда воображала – старые песни на новый лад перекраивала. – Маша махнула на бабушку рукой, повернулась к старухе Даше. – Я говорю, у нас в деревне рыжая Марфа жила. Я соображаю: на кого девчонка похожа? На рыжую Марфу похожа. Такой же зловредный цвет. И угораздило же такой родиться! Бедняжка. – Старуха Маша погладила Ольгу по голове. Поцеловала.
Ольга съежилась.
– Рыжая Марфа несчастная. Она, знаешь, померла от мороза. Закоченела. У нее изба сгорела до угольков. Ей ночевать негде было, и никто ее к себе не пустил. Все за скотину боялись. Марфа своими бесстыжими глазами на скотину хворь наводила. Темный народ был. Так и замерзла. Нашли ее утром на паперти. Лежит снегом засыпанная, только рыжие волосы на снегу горят.
Ольга еще больше съежилась.
Маша сорвалась с места, побежала к окну.
– Ты что перестал? Играй вальс из Ляховицкой. Ляховицкая на шкафу! – закричала она.
Старуха Даша обняла Ольгу.
– Не обращай внимания. Маша старуха добрая. Чуткости у нее маловато, а доброта есть. Последним поделится.
– Неужели добротой можно оправдать глупость? – спросила Ольга.
Бабушка кинула на нее растерянный взгляд.
– Помолчи, не тебе судить Машу. Не доросла. Кушай вот вкусненькое.
– Я ее не сужу. Я ее просто боюсь.
– Нашел? – крикнула Маша в окно. – Медленно играй, не скачи по клавишам, как козел по грядкам.
Она вернулась к столу, села грузно и снова принялась терзать бабушку:
– Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Такой цвет и в гробу вспомнить можно.
– Я твоему Аркашке за этот самый цвет уши нарвала, – сказала старая дворничиха.
– То-то он сегодня фальшивит. – Маша откусила пирога. – У тебя своих нет, потому и хохочешь.
– Ага. Я своих в войну похоронила.
– Легко тебе живется! – Старуха Маша сказала это по инерции, потом спохватилась и добавила: – Я бы на твоем месте икала от горя.
Дворничиха поперхнулась, пробормотала с натугой:
– Ну, беда.
Маша еще пирога откусила. Причмокнула.
– Вкусный пирог. Ты, Клаша, всегда была мастерица пироги печь… Марфину избу Аграфена-солдатка спалила из ревности. Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Марфа же тебе родственницей приходилась. Ну, ну… Вспомнила? Ры-жа-я. Ею ребятишек в деревне пугали.
– Не было у меня рыжих родственников, – сказала бабушка.
– Как же не было, когда я знаю, что были. Рыжая Марфа твоя родственница.
За окном заиграли вальс, медленный и торжественный. И все вокруг подтянулось: кресла у стен словно щелкнули каблуками, кот в подвале перестал мышь ловить, принялся вылизывать грязь с боков.
– Не этот! – вскочила старуха Маша. – Я тебе велела не этот играть. Другой! – Она хрипло и фальшиво запела: – Ум-па-па, ум-па. Ля-ля-ля-ля, тру-ля-ля… Понял?
За окном заиграли другой вальс.
– Когда хочешь, тогда можешь, – сказала старуха Маша.
Ольгина бабушка упрекнула ее:
– И вообще, Маша, нечуткая ты. При рыжем нельзя о рыжем разговаривать. Нетактично. Своего Аркашку на рояле учишь, а у самой тактичности нет. Даже когда в трамвае один рыжий сидит и вошел второй, он никогда с ним рядом не сядет.
– Это ихнее дело, – заявила Маша. – Господь с ними, я их не осуждаю. А Ольга – она же своя. Она на меня не обидится. Морковочка. – Старуха поцеловала Ольгу и объяснила: – Я твою бабку о Марфе спрашиваю, чтобы она биографию вспомнила. – Маша повернулась к бабушке. – От родственников отказывается. Какая безродная. Может быть, тебя в капусте нашли? Мне мораль читаешь, а сама от своих открещиваешься. Я вот от родственников не откажусь. Будь он хоть вором. Я его заклеймлю, в лицо ему плюну, а отказаться – не откажусь.
– Не было у меня рыжих родственников, – с угрозой в голосе сказала бабушка.
Дворничиха прошептала Ольге:
– Не обращай внимания. Они, сколько я их помню, все время спорят.
– Если еще хоть слово про рыжую Марфу, я улечу обратно на Север, – прошептала Ольга.
– Что ты, милая.
За окном печально и ломко затренькала балалайка.
– Шурик страдает, – сказала Клаша.
– Любовь, – улыбнулась Даша.
– Непутевый – везде непутевый. Даже продавщица – тьфу! – и та на него не смотрит. – Старуха Маша пожевала пирог, возмущенно сверкнула на бабушку глазами. – А я говорю, рыжая Марфа твоя родственница. Она кривого Матвея дочка. А кривой Матвей и твой дед – братья двоюродные.
– А я говорю, не было у меня рыжих родственников. Матвей был каштановый.
– Нет, рыжий.
– А я говорю – каштановый. Не было у меня рыжих родственников и не будет.
Ольга вскочила из-за стола. Стул в накрахмаленном белом халате упал. Ольга спросила тихо:
– А я?
– Что ты? Ты сиди, ешь пирог.
– А я разве тебе не родственница? – крикнула Ольга, оттолкнула ногой упавший стул и выбежала из комнаты. Громко хлопнула лестничная дверь. Звонок над ней звякнул от неожиданности. Умолкла балалайка. Аркашкин вальс громыхнул нелепым аккордом и затих.
– Ишь ты, – сказала старуха Маша. – Вся в рыжую Марфу. У тебя, Клаша, еще деверь был рыжий, Варфоломей.
– Не было деверя! – тихо и угрожающе прошептала бабушка.
– Как же не было?
– Не было!..
– Был!
Старая дворничиха взяла в зубы нож. Зарычала. И Маша, и Клаша примолкли в испуге. И Маша, и Клаша спросили:
– Что с тобой, Даша? Ты, никак, спятила?
КАРТИНА ПЯТАЯ
На дворе опавшие листья. Их намело с улицы. Они колышутся и тоненько звенят. Ветер обшаривает углы и подвалы, торопит засыпающие деревья.
Воробьи снова завладели двором, скандалят и скачут.
Ольга выбежала из парадной. Воробьи разлетелись, как брызги. Со второго этажа во двор спрыгнул Аркашка, схватил Ольгу за руку и потащил ее за каменный цоколь вазы.
– Прячься, бабушки мчатся!
Ольга сжалась в комок. Аркашка развалился на скамейке, задрал ногу на ногу и принялся спокойно свистеть песни.
Старухи высыпали из парадной – Маша за Клашей, Даша за Машей.
– И не отказывайся. Твой деверь Варфоломей был форменный рыжий.
– Нет, каштановый… Ольга! – позвала бабушка. – Ольга!
– Форменный рыжий. Его так и дразнили: Красный Варфоломей. Его кулаки вилами закололи, когда он по продразверстке ходил.
– Каштановый!
– Рыжий!
Дворничиха схватила метлу. Крикнула:
– Хватит!