Например, Иштван Эрши[6] рассказал нам, что он в этой ситуации… ухмылялся. Но заранее он ведь тоже не знал, что будет молча скалиться следователю в лицо, напротив: в этой дурацкой ухмылке, неожиданной для него самого и не упоминаемой ни в каких нравственных наставлениях, он открыл неизвестный дотоле способ сопротивления, который в чрезвычайной ситуации помог ему сохраниться как личности. Во всяком случае меня поражает, что есть человек, владеющим таким способом, но я не уверен, что нечто подобное удалось бы и мне. Я запросто могу с уверенностью думать, что окажусь подонком, или, напротив, буду стремиться не оказаться им, но мне не дано знать заранее, как я буду переносить душевные испытания и физическую боль и найду ли собственный способ защитить хотя бы свое сознание. В чрезвычайных ситуациях предателя пристреливают его товарищи, поскольку эту чрезвычайность они распространяют и на самих себя. Но при этом они получают представление не о том, каковы они сами, а, самое большее, лишь о том, каковы их намерения.
В своей книге «Воспоминания о прекрасном времечке» Эрши также рассказывает, что когда тысячи венгров сидели по тюрьмам, кто стиснув зубы, кто ухмыляясь, а кто — в качестве новоиспеченного стукача, когда людей вешали и расстреливали, весьма выдающиеся венгерские писатели и мыслители в немалом числе и по собственной воле подписали бумагу с требованием, чтобы ООН сняла с рассмотрения венгерский вопрос[7], поскольку «образование Революционного рабоче-крестьянского правительства и обращение за помощью к советским войскам избавило нашу страну от реальной угрозы со стороны набиравшей силу кровавой контрреволюции». Полагаю, что Эрши имеет право назвать имена всех 174 подписантов, однако же не считаю, что подобное право я могу распространить на себя. Самое большее, я могу задуматься над вопросом: что тогда, в тех жутких условиях, вынудило этих достойных людей подписать столь позорную бумагу? А задумавшись, наверное, вспомню, что именно в сентябре 1957 года, быть может, в тот самый час, когда эти достойные люди подписывали позорную бумагу, я вступил в Коммунистический союз молодежи.
Как такое могло случиться? Я сделал это добровольно, силком никто меня не тянул. Если бы мне не хотелось вдаваться в подробности, я бы сразу добавил, что мне тогда было пятнадцать лет. И мог бы еще добавить, что через несколько месяцев я воинственно заявил о своем выходе из рядов комсомола. Неужели, вступая, я не знал об арестах и казнях? Смехотворное оправдание. Возраст тоже не может служить смягчающим обстоятельством. Ведь всего на несколько месяцев раньше, когда я восторгался революцией, мне и пятнадцати не было. Может быть, я боялся? Ничего подобного. Или точнее было б сказать, что в комсомол меня привело осознание жутких масштабов той катастрофы — в том числе и для всякого рода социалистических и коммунистических убеждений, которую означало подавление венгерской революции? Это было бы ближе к истине. Ведь для меня революция была расчетом не с социалистическими или коммунистическими идеями, до этого было еще далеко, а с диктаторской практикой их воплощения. В комсомоле я оставался до мая 1957-го, ровно до той поры, когда понял, что его назначение состоит в реставрации той же самой диктаторской власти. Сегодняшним умом — во всяком случае до описанного момента — я могу проследить внутреннюю логику своей личной истории. Раздвоение началось позднее. Когда я безвольно метался из стороны в сторону, то полагая, что должен защищать эту антидиктаторскую революцию, то думая, что защищать нужно социалистические и коммунистические убеждения. С 1959-го я снова был членом этой организации и выбыл из нее, кажется, в 1961-м, тихо и незаметно, уже не осмеливаясь хлопать дверью. Одновременно защищать и то, и другое было невозможно. Но несмотря на это — или наряду с этим — вплоть до 21 августа 1968 года я верил, что социализм можно реформировать и диктатура не обязательно вытекает из его природы. Не то слово — как верил!
Если бы, на основе последующего опыта и сегодняшнего разумения, я пытался искать для себя оправданий, а не исследовать внутреннюю логику личной истории, то сейчас мне пришлось бы оставить в тени некоторые подробности своей жизни. И тогда коллективная память стала бы беднее — ровно настолько, сколько я утаил. Я этого не хочу. И значит, у меня уже нет причин прикрывать чужим моральным авторитетом или оправдывать ошибками других историю собственных ошибок и заблуждений. Если Вольф Бирман в произнесенной по торжественному случаю речи называет Сашу Андерсона засранцем и агентом «штази», он тем самым характеризует себя и своего оппонента, что в моих глазах не делает Бирмана ни порядочней, ни умнее, но это касается их двоих, могут драться, если хотят, на дуэли. Иное дело — и это уже не в порядке вещей, — когда бывший диссидент Юрген Фукс начинает расследование в доступном с недавних пор архиве «штази» в поисках доказательств, что Саша Андерсон был стукачем. Ибо это — во всяком случае в моем понимании — дело не пострадавшего, а полиции, прокуроров и судей. Ну а если закон не дает им таких полномочий, значит речь идет, по всей вероятности, о проблеме моральной. Но в вопросах моральных мои полномочия распространяются исключительно на меня одного. У меня нет полномочий подыскивать для других еще более смачные или более безобидные эпитеты, равно как и полномочий для поисков еще более неопровержимых улик или, наоборот, смягчающих обстоятельств.
Одинаковых людей не бывает. Для оценки людей — таких и сяких — есть обоснованные и, быть может, необходимые нравственные сентенции. Становиться «сякими» нам обычно не хочется.
Но когда человек попадает в клещи, то ситуация, по всей вероятности, выглядит очень буднично и очень брутально. Поскольку дело касается личной порядочности, то, пытаясь ее защитить, человек реагирует бурно. Бьется как зверь в капкане или бунтует.
Начальники секретных служб, разумеется, люди крайне жестокие, хотя их жестокость скорее всего объясняется не бесчувственностью. Им приходится знать о том, о чем мы, сидя в наших удобных креслах, не желаем и слышать. Бесчувственность, если в таковой будет необходимость, они купят, наняв мастера пыточных дел. Если нужно, то купят и тонкого искусителя, и обольстительную красотку, и подающего надежды специалиста, и — опять-таки если понадобится — снайпера. Начальник хорошо поставленной секретной службы в принципе обладает не меньшими психологическими познаниями и чутьем, чем Шекспир или Чехов. Вопросы идеологии, от имени и в интересах которой ему приходится действовать, он оставляет политикам. Идеологические нюансы могут испортить чутье. Ведь идеология всегда стремится к тому, чтобы переделать общество, сделать его не таким, каково оно есть, начальнику же секретной службы приходится исходить из того, каковы люди на самом деле. Для этого ему и нужно чутье, в этом его профессия.
Вот почему начальник хорошо поставленной секретной службы является земным носителем в высшей степени мрачного и, в общем-то, неизменного знания — о том, что мы, люди, все до единого суть жестокие монстры. Одни чувствуют себя в этом качестве хорошо, другие — не очень, но даже в последнем случае одно это чувство еще не является доказательством, что мы не монстры. В общем и целом взгляд этот справедлив. Мировую историю, разумеется, можно изображать, как историю возвышения человека, однако между пелопонесскими войнами и второй мировой войной все же есть различие, и заключается оно в том, что более беспощадной была последняя. Но начальники секретных служб в подобных исторических аргументах и не нуждаются. Самым глубоким и очевидным подтверждением их мрачного и, в общем-то, неизменного знания являюсь я сам, и никто иной. Даром что я, подобно Шекспиру и Чехову, стараюсь преподносить это мрачное знание через катарсис или иронию, то есть не представлять неизменными ни свои собственные страдания и жестокость, ни страдания и жестокость своих современников, тем не менее оплачивать работу этих начальников заставляют меня. Вполне возможно, что я не предам товарища, но именно я заплачу за то, чтобы его предал другой. Ну а если я заупрямлюсь и заявлю, что не буду платить за такие дела, то под истерические вопли моих соплеменников у меня отберут необходимую для оплаты сумму. Неизменное и мрачное знание секретных служб поддерживают не жалкие стукачи, готовые за гроши на любую пакость, и не легко охмуряемые карьеристы и прочие нравственные ничтожества — его поддерживаю я.
6
Иштван Эрши (р. 1931) — венгерский поэт, писатель, переводчик. После 1956 года отбывал тюремное заключение за участие в революционных событиях. Воспоминания об этом периоде своей жизни опубликовал в 1988 году.
7
В ноябре 1957 года на сессии Генеральной Ассамблеи ООН предполагалось рассмотрение отчета специальной комиссии ООН по расследованию событий октября-ноября 1956 года в Венгрии и роли СССР в подавлении венгерской революции. В сентябре 1957 года партийное руководство Венгрии организовало письмо протеста, которое подписали свыше 200 венгерских литераторов.