Правда, с падением берлинской стены стала быстро разваливаться и территориальная, экономическая и духовная изоляция стран бывшего коммунистического блока; но, тем не менее, полностью она не исчезла. Старые демократические страны очень скоро увидели, в какую копеечку обойдется им европейская интеграция, и, устрашившись этого, стабилизировали, а в некоторых пунктах даже укрепили собственную традиционную особость. В декабре прошлого года НАТО, например, заявило под сурдинку, что не планирует дальнейшего расширения военного союза. Несколько дней спустя на венском саммите Европейского Союза было заявлено, что прием новых членов ЕС откладывается на неопределенное время. Но в конце марта тем же, триумфально демонстрирующим широкие улыбки государственным мужам, которые собирались было на долгое время заморозить границы Европы времен холодной войны, все-таки пришлось задуматься над тем сведению, что, если они хотят что-то предпринять в Косово, то им некуда складывать свои канистры с бензином, нет дорог, где они могли бы дефилировать на своих танках, и это — все еще часть европейской реальности. Вот тут-то, ради бензиновых канистр, они срочно объявили о немедленном и без всяких условий расширении НАТО и Европейского Союза, причем решение это было не менее анархическим, чем предыдущие. Или чем последующая забывчивость, с которой они уже в конце мая окончательно похоронили и свое январское заявление, и свои апрельские клятвы. Чем сильнее сепаратистские поползновения старых демократий, тем больше в Европе дестабилизация и дезориентация. Чем меньше у старых демократий потребности в диалоге, охватывающем весь континент, тем больше в новых демократиях шансов у посткоммунистических и неофашистских тенденций, не признающих никакого диалога и стремящихся к автократии и изоляции. Благодаря политике сепаратизма, за десять минувших лет удалось лишь достичь того, что расходы на широкую европейскую интеграцию сегодня действительно выглядят неоплатными, а внутренняя нестабильность новых демократий действительно становится опасной для демократий старых. В Лондоне, Брюсселе, Бонне и Париже — это видно невооруженным глазом — по сей день не усвоили, что замкнутая на себя, аутистская по характеру, отстаивающая свою изоляцию как национальную особенность Сербия — не исключение, не единичный случай, не курьез в нынешнем мире, что в Албании, Белоруссии, Болгарии, Венгрии, Латвии, Литве, Польше, России, Румынии, Словакии, Словении, Украине, Хорватии, Чехии, Эстонии и даже, прости меня Господи, в новых германских землях существует своя Сербия, куда большая, чем та. Ибо во всех этих странах, пускай на разных уровнях, пускай ущербные и больные, функционируют, желая пережить свою судьбу, большие механизмы диктатуры. А это, как ни глянь, больше половины Европы, это даже не единственный ее регион. Это, если выражаться кратко, означает, что в эпоху мирного сосуществования двух систем у граждан этих стран действительно не оставалось иного выбора, кроме как поступиться своей жаждой свободы и на всю жизнь — а то и дольше — принять диктатуру. Из этого ужасного процесса даже демократические общества лишь на первый взгляд вышли вполне здоровыми. Что, если в двух словах, означает: ради реальной и искренне желаемой возможности избежать третьей мировой войны они забыли о том, какова моральная цена политики мирного сосуществования. Они исходили из предпосылки, что единственно возможное есть одновременно и нравственное. С тех пор они так и живут с этим убеждением, пропитавшим всю внутреннюю жизнь европейского сообщества. Они не заметили, что народам, которые жили по ту сторону железного занавеса, вместе с принципом мирного сосуществования пришлось проглотить и принцип необходимости и реальности диктатуры. Более того, они не заметили, что сожительство с диктатурами, в которое они некогда волей-неволей вступили, по сей день лишает их ясного видения вещей и морального чувства. Ведь они вступили в сожительство с такими режимами, реальность которых они не хотели и до сих пор не хотят признать. Признай они эту реальность раньше, они не могли бы жить с ними вместе; а признай они ее хотя бы задним числом, им пришлось бы признать и осознать неприятные последствия былой своей дезориентированности, дезинформированности и аморальности своих решений.
Никто, за исключением нескольких проницательных журналистов, не отдает себе отчет в том, что речь тут идет не просто о дальних, чуждых, не представляющих интереса даже с точки зрения туризма странах, чье анархическое и хаотическое состояние нужно понять, чтобы потом с ними справиться, — нет, речь идет о том, что нужно как можно скорее развеять фальшивое прекраснодушие и глубокое невежество именно старых, отрезавших себя от большей части континента демократий, прекраснодушие и невежество по отношению к новым демократиям, то прекраснодушие и невежество, которые являются следствием их собственного аутизма, их собственного невежества. Аутист, по всей очевидности, не понимает, чего он не понимает; пожалуй, у него и желания такого нет. Его муки и его разум — отдельные, несоприкасающиеся болевые сферы.
У нас не существует новых соглашений, касающихся новых форм и условий совместного бытия, старые же — непригодны для использования. На нынешнем историческом этапе встретились два различных по характеру и по происхождению аутизма, и потому единственным приемлемым, символическим языком их общения стали торжественные декларации и война. И все же, говоря о смысле событий, происшедших за последний год или за последнее десятилетие, нельзя сказать, что он совершенно неясен. Значение же этих событий, как можно предположить, ничуть не меньше, чем три взаимосвязанные даты предшествующей истории гражданской эмансипации.
Те, кто высказывает сомнение в юридической обоснованности решения государств-членов НАТО, наверняка правы. Нанесение воздушных ударов, с точки зрения существующих правовых норм, нелегитимно. Однако отсюда не следует, что мы не должны принимать во внимание хрупкость этих правовых норм, их тесную привязанность к потребностям минувшей эпохи, равно как и те, в высшей степени опасные зоны соприкосновения, которые не должна терпеть рядом с собой самая что ни на есть обыденная реальность демократических государств.
Девятнадцать государств-членов НАТО пошли на весьма большой риск, когда, обойдя Китай и Россию, решили, что не будут держаться ставших нетерпимыми правовых рамок. Однако наносимые ими воздушные удары мы лишь в том случае могли бы расценивать как великодержавный произвол и агрессию со стороны старых демократий, если бы цели, ради которых они совершались, не носили универсальный характер. Как ни странно, цели военных действий, предпринятых старыми демократиями, свидетельствуют о принципах более просвещенных и универсальных, чем те цели, которые они же преследуют в своей повседневной сепаратистской практике.
Просвещенная, универсалистская деятельность обладает своими традициями, связанными с неизбежностью насилия. Однако европейское общественное мнение, воображающее себя весьма утонченным, довольное своим сепаратизмом, своим двойным видением, сегодня об этих традициях ничего знать не хочет.
Напомню, что депутаты английского парламента, принявшие в феврале 1689 года Билль о правах, тоже не спрашивали разрешения у церковных и светских инстанций, имеют ли они право отнять у церкви и у короля едва ли не все привилегии и, наряду с монархической суверенностью, провозгласить собственную суверенность. Они запретили королю вводить новые налоги, приостанавливать действие законов, без их согласия король не мог в мирное время мобилизовать армию, церковь утратила право судить и выносить приговоры, и так далее; порядок, установленный Богом, они нарушили в тринадцати пунктах. Американская Декларация независимости также не пользовалась большой популярностью в кругах приверженцев монархии. В декларации этой, провозглашенной 4 июля 1776 года в Филадельфии, американские патриоты пошли куда дальше своих английских сограждан: ведь они декларировали первенство прав личности, тем самым лишив своего короля последних остатков былой суверенности. Принятие Национальным собранием Франции 26 августа 1789 года Декларации прав человека и гражданина было не менее произвольным актом по отношению к прежней правовой системе. Здесь уже наступил конец самому тирану-королю, не говоря уж о несчастных аристократах. Все эти насильственные правовые акции, связанные с переосмыслением суверенности, свергали, именем его величества народа, монархическое насилие с намерением одновременно обеспечить счастье как можно большему количеству людей. Сам я никогда не утверждал, что счастья для большого числа людей можно добиться с помощью юридических, политических, полицейских и военных средств, с помощью бомб и гильотин, но тот факт, что именно такими средствами люди стремились к достижению подобных целей и только таких средств страшились, — относится к великим реальностям жизни.