— А-а, — послышался знакомый голос,—выследил все-таки! Вот ведь прилип. Как шпион все равно! И милицией не пригрозишь: сам ментом прикинулся. Это тот самый,—обратился он к стоящей рядом обнявшейся парочке,—samozvanets . Думает обдурить меня своей ментовской формой. Выкуси! Ну и что с того, что я работаю в «Черном море»?—спросил он Хильера.—Сперва с начальством нашим разберитесь, а потом уж цепляйте кухонных сошек вроде меня. Yас там секут—дай Боже! Но я даже, если б и мог чего стянуть, все равно б не стал. Стану я мараться! Постыдились бы подозревать меня!
Ища сочувствия, Хильер взглянул на разинувшую рты парочку и пожал плечами (как он потом заметил, рты были разинуты от того, что парочка жевала американскую резинку). Наконец, прогромыхал сыплющий искрами одноэтажный трамвай.
— А теперь, небось, заявите, что не знаете, сколько платить за проезд?—сказал усевшийся напротив Хильера новый знакомец.—Давайте спрашивайте.
— Да, я не знаю, сколько стоит билет.
— Что я говорил!—торжествующе воскликнул тот, обращаясь к пяти другим пассажирам.—Билет стоит три копейки, и вы это прекрасно знаете.
Кондукторша отвергла попытку Хильера заплатить за проезд. Ага, значит, милиция ездит бесплатно. Кондукторша напоминала румяный пудинг, облаченный в криво сидящую униформу.
— Вот-вот,—сказал повар.—Для власти одни законы, для простых—другие. Москва.—Он усмехнулся. — Когда ж они оставят нас в покое?
Хильер поглубже вдохнул и гаркнул:
— Заткнись!
К его удивлению, тот действительно заткнулся, лишь изредка что-то ворчливо приговаривая себе под нос.
— Тоже в «Черное море»?—спросил Хильер гораздо миролюбивее.—Попутчики, значит.
— Все, больше ни слова,—сказал повар,—И так наболтал лишнего.
Достав из кармана измятый «Советский спорт», он принялся хмуро изучать большую фотографию прыгуна в высоту.
Хильер глянул в окно. Трамвай свернул с бульвара на узкую улочку и покатил мимо украшенных лепниной аккуратных домиков с палисадниками, в которых цвели бугенвиллеи. В свете одного из уличных фонарей отчетливо различались их лилово-красные листья. Снова этот благословенный, лежащий вне политики мир. Трамвай повернул влево, а справа перед Хильером открылось мерцающее огоньками море. Вместо широкой набережной вдоль моря тянулись дома отдыха (везде одни и те же унылые цвета) с огороженными пляжами. В одном из них были танцы: звучала старомодная музыка, труба и саксофон в унисон выводили уже почти забытое «Для тебя это флирт, для меня—любовь». Неужели в России понимают разницу?
Трамвай остановился. Повар засунул газету в карман и сказал:
— Приехали. Будто сами не знаете. Он пропустил Хильера, вынуждая его сойти первым. Возвышавшаяся слева гостиница находилась в стороне от пляжа, но сквозь богатый, хотя и пребывавший в плачевном состоянии парк к морю вела извилистая тропинка. Название гостиницы освещалось прожектором. Строение это было выдержано в добром викторианском стиле и—за исключением разве полосатых навесов от солнца—вполне бы подошло для Блэкпула. Хильер с тревогой поглядел на помпезно-декоративный вход, возле которого прохаживались несколько головорезов в штатском. Наверное, в другое время их бы здесь не было, а сейчас удивляться не приходится: научный симпозиум—крупное событие, государственное дело. Несмотря на то, что в порту никого не обнаружили, комитетчики все равно не зевают. А тут еще этот ублюдок за спиной:
— Вот это я понимаю гэбэшники. Настоящие. Любого насквозь видят. Таких ни один samozvanyets не проведет.
Терпение Хильера лопнуло. Он повернулся и, схватив повара за ворот грязной рубашки, отволок его в боковую аллею, обсаженную кипарисами, миртами и бегониями.
— Видишь этот пистолет?—спросил Хильер.—Думаешь, для красоты болтается? У меня так и чешутся руки всадить в тебя пулю. Не люблю, когда поганые ничтожества вроде тебя путаются под ногами и мешают важному государственному делу.
— Я во всем признаюсь!—затараторил повар.—Всего-то взял два блока. А шеф-повар их загребает обеими руками.
— Английские или американские?
— LakkiStraiyk . Клянусь—два блока, ни пачкой больше.
— Ладно, марш на кухню. Через служебный вход. И учти, еще одно слово—и я тебя продырявлю.
— А директор, между прочим, занимается часами. Швейцарскими. Если хотите, я вам целый список фамилий представлю.
— Потом, а сейчас ступай на кухню.—Хильер подтолкнул его рукояткой пистолета.—Я никому сообщать не буду. Но если ты еще хоть раз что-нибудь пикнешь про самозванца…
— Опять все, как при Сталине,—хлюпая носом, запричитал повар.—Угрожают, запугивают… То ли дело при Никите было…
Nichtozhestvo, полный нуль, точнее—худой: наверняка ведь разболтает все на своей кухне или судомойке, а любое сказанное там слово через минуту становится известно Direktsyy . Мол, какой-то мент вынюхивает, кто скупает фирменные сигареты. Может, его и резина интересует. Громила в неказистом костюме (правый карман пиджака оттянут) смерил Хильера не слишком уважительным взглядом и, ворочая челюстями, спросил:
— Какие новости? Так никто и не появился?
Из гостиницы доносились крики и звяканье бокалов: за тебя! за меня! за советскую науку!
— Ложная тревога,—сказал Хильер.
Подошел еще один громила, на вид прибалт. Он уставился на Хильера, словно никак не мог—а собственно, так и было—понять, кто это такой. Хильер сказал:
— Есть тут один англичанин, доктор Роупер…
— Да, Doctor Ropyr, Anglichanin . Что, неприятности?
— Да нет, какие могут быть неприятности?—Хильер предложил комитетчику «Беломор». Потом закурил сам. Он безумно истосковался по настоящему табаку, по своим зловонным бразильским сигарам. Слава Богу, что прихватил с собой парочку. Беседуя с Роупером, он будет попыхивать своими!—Все нормально. Просто необходимо кое-что уточнить в его документах. Обычные формальности.
— Formalnosti,formalnosti …
Громила, пожал плечами, раз такое дело, можно и пропустить. Второй спросил:
—Iz Moskvy?
— Из Москвы.
— Странно, говор какой-то немосковский. И не ярылыкский. Ни за что не угадаешь.
— Да англичанин я,—сказал Хильер.—Просто по-русски хорошо болтаю.
Шутка пришлась по вкусу. Они рассмеялись, не вынимая изо рта papirosi , и помахали ему на прощанье.
Безвкусно обставленный холл выглядел довольно убого. Входящего с молчаливым равнодушием приветствовали две безносые, ноздреватые (ноябрьский дождь?) мраморные богини, лишенные даже намека на величие. На ковре зияли большие проплешины, a кое-где и просто дыры. Самая заметная была у входа в мужской tualet . У лифта с табличкой «Nyerabotayet» топтался, пожевывая бороду, старик в ливрее. Стоять на посту—больше от него ничего не требовалось. Обеденный зал был переполнен. «Советские ученые»,—догадался Хильер. Радостные, раскрасневшиеся, довольные, что симпозиум проводится на курорте. Столики—на четверых и на шестерых—украшали флажки союзных республик, но, разумеется, все тут уже давно перемешалось, никто и знать не хотел о каких-то там различиях, кроме разве что ярко выраженных этнических. Щурясь от табачного дыма, Хильер разглядывал бумажные флажки Советских Социалистических Республик (Украинской, Азербайджанской, Грузинской, Узбекской, Казахской, Таджикской, Киргизской, Туркменской) и яркие знамена (несколько) Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Время поджимало. Кухонное ничтожество, наверное, уже делает свое худое дело. Где Роупер? Хильер прочесал взглядом галдящее, тостующее славянско-литовско-молдавско-армянско-кетско-узбекско-чувашско-чеченское скопище в поисках англосаксонского лица. Неудобство состояло в том, что никто не сидел на месте. Появление милиционера не возымело никакого эффекта, ученые продолжали возлияние (пиво, советское шампанское, грузинский мускат, водка, коньяк в стограммовых бутылочках), всем своим видом выражая взаимное расположение: сплетя руки и крепко обнявшись, они пили на брудершафт и потрепывали друг друга по щекам. Некоторые ученые, из тех, что постарше—с бородкой, окаймлявшей влажные губы и немногочисленные зубы (если таковые вообще имелись),—с отрешенными улыбками склонялись над своими рюмками. Куда же, черт возьми, подевался Роупер? Мимо пробегал с мокрым подносом нагловатый молодой официант в белой куртке. Надо лбом у него завивался жесткий черный кок.