— Наверное, — неохотно признала Мэг, но бурлившее в ней счастье испарилось без следа, и она снова барахталась в пучине ярости и отчаяния.
— Слушай, упрямое создание! — Кельвин даже легонько встряхнул ее за плечи. — Я только хочу все для себя уяснить и отделить факты от сплетен. Твой папа — физик. Это факт?
— Да.
— Он имеет кучу всяких ученых степеней и все такое.
— Да.
— Большую часть времени он работает самостоятельно, но иногда читает лекции в высшей школе в Принстоне. Верно?
— Да.
— А еще он делал кое-что по заказу правительства, не так ли?
— Да.
— Ну вот, а дальше ты мне расскажешь сама. Потому что я больше ничего не знаю.
— Но и я больше ничего о нем не знаю! — выпалила Мэг. — Может, маме что-то известно. Этого я тоже не знаю. А то, чем он занимался, называлось… Ну, они это называли «Высшим классом».
— То есть под грифом «Совершенно секретно», да?
— Точно.
— И ты даже не догадываешься о том, что бы это могло быть?
— Нет, — Мэг тряхнула головой. — Почти ничего. Только так, одна мысль из-за его командировок.
— Ну и куда он ездил?
— Сначала за границу, в Нью-Мехико, и там мы были все вместе. Потом во Флориду, на мыс Канаверал, и там мы тоже были с ним. Но потом он стал постоянно куда-то уезжать, а мы осели здесь.
— Этот дом всегда принадлежал вам?
— Да. Но мы приезжали сюда только на лето.
— И ты не знала, куда посылают твоего папу?
— Нет. Сначала от него шло одно письмо за другим. Мама и папа каждый день обменивались новыми письмами. И мне кажется, что мама так и пишет ему по письму каждую ночь. Она бы так и отправляла их по-прежнему, но эта тетка на почте что-то проквакала по поводу горы писем, на которые все равно не отвечают.
— Наверное, они вообразили, будто твоя мама пытается его вернуть или что-то подобное, — сердито ответил Кельвин. — Они просто не в состоянии увидеть самую настоящую, искреннюю любовь даже у себя под носом. Ну ладно, проехали. Что было потом?
— Да ничего не было, — уныло призналась Мэг. — В этом-то и проблема.
— Ну, а что стало с папиными письмами?
— Они просто перестали приходить.
— И до вас не дошли никакие слухи?
— Нет, — отрезала Мэг. — Ничегошеньки, — ее голос дрожал от горя.
Между ними воцарилось молчание. Черные тени деревьев у них на коленях были такими густыми, как будто давили на них своим призрачным весом.
Наконец Кельвин как-то сухо спросил, не смея посмотреть на Мэг:
— Как ты думаешь, он мог погибнуть?
И снова Мэг взвилась, как фурия, и снова ему пришлось силком усаживать ее на место.
— Нет!!! Нам бы десять раз сообщили, если бы он погиб! Есть же телеграф и все прочее! Они всегда об этом сообщают сразу!
— Но что они вам сказали?
Мэг едва могла говорить: к горлу подступили рыдания.
— Ох, Кельвин, мама без конца пытается от них хоть чего-то добиться! Она сама несколько раз ездила в Вашингтон и все время куда-то пишет! А ей все время отвечают, что он выполняет тайную и опасную миссию и что она может им гордиться, но он пока не имеет возможности… возможности с нами связаться. И они непременно известят нас, как только будут какие-то новости.
— Мэг, ты только не бесись, но не может оказаться так, что они и сами ничего не знают?
— Этого я и боюсь больше всего, — по щеке Мэг проползла одинокая слезинка.
— Ты боишься заплакать? — ласково спросил Кельвин. — Ты ведь с ума сходишь от горя, верно? Не бойся, поплачь. Тебе станет легче.
— Я уже плакала, слишком много плакала, — дрожащим голосом призналась Мэг. — Но я должна быть как мама. Я должна сдерживать себя.
— Твоя мама — совсем другой человек, и она намного старше тебя.
— Хотела бы и я быть другой! — выпалила Мэг. — Ненавижу себя!
Кельвин осторожно снял с нее очки. Затем вынул из кармана платок и вытер ее слезы. Это молчаливое сочувствие сломило последнюю преграду: Мэг скорчилась, и слезы хлынули ручьем. Кельвин молча сидел рядом и лишь иногда робко гладил ее по голове.
— Прости, — всхлипнула наконец Мэг. — Мне ужасно жаль. Теперь ты тоже меня возненавидишь!
— Ох, Мэг, — сказал Кельвин, — ты и вправду тупица. Как ты не можешь понять, что такое чудо, как ты, я впервые встретил за долгое-долгое время?
Мэг выпрямилась, и лунный свет засверкал на ее мокром от слез лице. Без очков ее глаза поражали неожиданной красотой.