— А я тебя знаю, — сказал Гена. — Ты вчера сидел — ушки на макушке.
Мальчик в ответ тихо засмеялся и, заметив, откуда следит за ним Гена, закрыл щелку ладонью. Потом сам заглянул в нее и спросил:
— А тебя как зовут — Гена или Гера?
— Точно, — ответил Гена. — И так, и этак.
— Как это — и так, и этак?
— И Геной, и Герой. Чаще всего — Гена-или-Гера.
— А-а, — протянул мальчик раздумчиво. — А все-таки тебя зовут Геной. А другого — Герой.
— Верно. Как же ты узнал? — искренне удивился Гена.
— Сам же говорил, что у меня были ушки на макушке. Слушал, наблюдал, видел…
— А тебя как зовут?
— Мюнхгаузен, — ответил мальчик.
— Как-как? — переспросил Гена.
— Мюнхгаузен. Меня все мальчики так зовут. Поэтому я и решил сказать сразу, чтобы вы потом не удивлялись.
— А по-настоящему как зовут?
— Гришей.
— Инте-ре-есно… Почему же тебя так прозвали?
— А-а, пусть их! Я на это нисколько не обижаюсь.
— Но все-таки…
— Расскажу как-нибудь в другой раз, — ответил Гриша, настороженно осматриваясь вокруг. — Слушай-ка, у тебя ведь есть бинокль?
— Он у нас на двоих с Геркой…
— Настоящий бинокль? Так?
— Да. Нам его дядя, капитан морского корабля, подарил, когда приезжал в отпуск.
— Слушай-ка, вынеси его сюда!
— Зачем?
— Очень нужно, Гена…
— А скажешь — зачем?
— Ты сначала вынеси.
Гриша просил таким тоном, словно и не просил, а советовался. Это Гене понравилось. Он уже давно забыл, что именно этот мальчик бросал в него камешками и обрызгал водой. Теперь он показался Гене скромным, хотя в глазах его прыгали лукавые чертики. Видно, не зря товарищи прозвали его Мюнхгаузеном. Ко всему, он — сосед Мусима Мусимыча. Неудобно не показать бинокль, раз просит. Еще подумает, что городские ребята — жадюги. Но все же Гена на всякий случай сказал:
— Гера спит. Успеешь, вынесу еще…
Но Гриша отчего-то заволновался и заторопил его:
— Ты поскорее!
— Только потом скажешь — зачем. Как договорились. Ладно?
— Я же тебе пообещал…
Гена быстро сполоснул лицо, пробежал через двор и осторожно вошел в сени. Гера спал. И на сеновале, видать, спится сладко — ни звука оттуда, ни шороха. Гена взял со шкафа, стоявшего рядом с кроватью, бинокль и на цыпочках вышел обратно.
— Гриша! — позвал, подойдя к забору.
— Выходи сюда. Калитка вон там, чуть подальше, — откликнулся тот.
Гена вышел в соседний огород, прошел между кустами вишен и подошел к рябине. Молча протянул бинокль Грише. Тот повертел его в руках, осматривая со всех сторон, потом поднес к глазам и начал смело крутить фокусное кольцо.
— У тебя и свой, что ли, был? — удивился Гена столь умелому обращению с биноклем.
— Первый раз вижу, — ответил Гриша.
— А откуда знаешь, где что крутить?
— Ну уж, этого-то не знать… Тогда бы мне и хэвесют никогда не построить…
— Что-что? — не понял Гена.
Гриша, видимо, сообразил, что проговорился о чем-то секретном, — лицо его вспыхнуло маковым цветом.
— Узнаешь еще… Не спеши, — буркнул он, глядя в бинокль на вершины деревьев и острые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь густую листву. Вдруг Гена заметил, как радостно блеснули его глаза.
— Что ты там увидел? — спросил он удивленно.
— Какой хороший бинокль! — восхищенно протянул тот вместо ответа. — Знаешь, мне нужен был именно такой!
Теперь Гена окончательно понял — Гриша что-то скрывает от него. А тот, продолжая удивлять всё больше и больше, вдруг вытянул из-под лопуха будильник и ткнул пальцем и минутную стрелку.
— Видишь, уже шесть тридцать!
— И что же?
— До хэвесюта мне надо добраться к половине восьмого! Остался ровно час!
— Да что ты заладил: хэвесют, хэвесют… Что это такое? Скажешь ты или нет?
— Гена, — сказал Гриша, будто и не слышал его вопроса. — Дашь мне бинокль часа на два, а? Не бойся, ничего с ним не случится.
Гена отрицательно покачал головой.
— Не-е… Гере надо сказать. Он у нас на двоих…
Гриша схватил его за плечо.
— Слушай-ка, айда тогда со мной сам, а?!
— Куда?
— В лес!
— Зачем?
— Придем — увидишь. А сейчас ничего не скажу.
— А не потеряют меня тут?
— Да мы вернемся, пока тебя хватятся. А там придумаешь что-нибудь — скажешь, что кушаться ходил… Но все-таки сначала поклянись!
— В чем поклясться-то?! — Гена уже устал удивляться.
— Поклянись, что никому не скажешь, куда и зачем мы ходили!