Чуг все еще продолжал, недоуменно улыбаясь, прихорашиваться у зеркала.
И, сказав это, Енс Боот вспомнил о своем почти забытом детище, «Тресте Д. Е.». Он понимал, что ставка бита и что эти двенадцать миллионов уже не получат Европы. Тогда остается безошибочный расчет.
Еще два–три года работы треста. Он отомстит. Он возьмет Европу.
И Енс Боот, вытерев глаза, кратко сказал Чугу:
— Прощай.
Чуг все еще ничего не понимал. Думая, что Енс Боот перехватил токайского, он только проворчал:
— Уходишь? Ну–ну. А ты хозяйке за вино заплатил?
Енс Боот вышел на темную площадь и стал обдумывать план скорейшего отъезда. Смерти он после Берлина и Москвы не боялся. Но медлить не приходилось.
Енс Боот прошел на главную улицу.
Здесь царило необычайное оживление: прогуливались красноармейцы, рязанские бабы в платочках, мастеровые с гармошками, прекрасные полячки, казанские татары в ярких ермолках, польские художники с локонами до плеч, пейсатые цадики.
Был первый весенний вечер, и он пах горечью тополей.
Русские должны были завтра выступить дальше. В боковых темных уличках порой раздавался отрывистый, грустный звук последних поцелуев: люди, пришедшие с востока и кричавшие «Даешь Европу», еще не дошли до Парижа, зато они взяли немало сердец прекрасных краковянок.
Кто–то играл на гармошке. Это был очень хороший вечер.
Но когда вспыхнул золотой рой электрических фонарей, смущенный гул прошел по толпе. Все гулявшие стали тревожно всматриваться в лица своих подруг, товарищей, встречных.
Какой страшный карнавал: сто тысяч Пьеро с белыми масками.
— Я боюсь тебя, Галя. Ты совсем белая, как смерть!..
Через пять минут главная улица опустела. Испуганные люди убегали от света в темноту переулков и дворов.
Енс Боот шел один полем. Шел он на север, к морю. По его расчету, это был единственный возможный путь. Вдруг он остановился и вздрогнул: какая–то чудовищная мысль родилась в его голове. Впрочем, эта мысль была простейшей: Енс Боот вынул из кармана маленькое зеркальце и взглянул на себя.
Обычного лица, красного, обветренного всеми ветрами мира, не оказалось. Был гипсовый овал.
«Я умираю, — подумал Енс Боот. Что будет с «Трестом»? А впрочем, все равно…» И, сладко зевнув, пошел дальше.
Он шел до рассвета, а когда показалось солнце, остановился, присел на пень, съел оказавшийся в кармане сухарь и снова взглянул в зеркальце: даже умирая, Енс Боот не мог избавиться от любопытства. Что же! — красное, обветренное лицо кокетливо улыбалось.
(Иногда даже опытные люди могут ошибиться: Енс Боот ночью, глядя в зеркало, забыл о зеленой, огромной луне, висевшей прямо над ним.)
А в Кракове утро не принесло облегчения. Раздевшись, люди увидели, что их тела тоже белы и как будто посыпаны известкой.
Глаза болели и слезились. Першило во рту. С лица кожа начала слезать и висела лоскутами. В ужасе люди кидались к докторам, но ни один врач не мог определить болезни.
Только какой–то старенький фельдшер многозначительно бормотал:
— Восточная болезнь. Еще в писании сказано…
Но это философское замечание не являлось лекарством.
К вечеру кожа начала гореть, и припухшие лица сразу покраснели. Люди метались в жару. Гнойные глаза замыкались. Люди слепли.
В кабачке «Приятная встреча» на полу лежал голый Чуг.
Он скинул рубаху, ему казалось, что она из железа и давит его тело. Багряный и распухший Чуг походил на тушу в мясной лавке. Он задыхался и, задыхаясь, еще шептал:
— Даешь… даешь… даешь Европу!..
Рядом с ним лежала ослепшая панна Ядвига. Ах, какими странностями отличалась покойная Европа! Девушка успела полюбить Чуга и теперь, умирая, еще пыталась поцеловать его гниющую кровяную руку.
— Вы прекрасны, пан Чуг!..
Воздуха не было. Подскочив в последний раз, Чуг прохрипел:
— Вот так пудра!..
И умер. Это было на рассвете. В течение одного дня 3 марта в Кракове от неизвестной болезни умерло двадцать восемь тысяч человек, из них семнадцать тысяч русских, а одиннадцать тысяч местных жителей. 4 марта число жертв почти удвоилось.
Российская армия не выступала в поход.
Париж ликовал. Клерикальная газета «Эхо до Пари» писала:
«Бог спас любимую дочь апостольской церкви — Францию».
Свободомыслящая «Эра нувелль» иначе освещала вопрос:
«Даже природа стала на охрану светоча культуры и родины Великой Революции».
Читатели обеих газет почувствовали возврат аппетита. Вновь открылись рестораны. Парижане танцевали модный танец «чой», привезенный из Боливии.