Да, не родину, не вселенную, но часть света, нежную беглянку, вожделенную мадемуазель Люси Фламенго!
(Следует добавить, что ночью Енс Боот никогда не глядел в зеркало сам на себя.)
Днем же он видел все: рабов в своих шахтах, депутатов, профессоров, проституток и многое иное. Видел также в зеркале одутловатое, заспанное лицо. И днем Енс Боот Европу ненавидел, вынашивая ненависть, как младенца, глубоко под фланелью жилета. На любом вокзале мира, будь то Торнео или Налермо, высовываясь из окна, он слышал мерзкий запах гнили, как будто на него дышала старуха с черными гнилыми зубами. Это пахла Европа, И Енс Боот понимал, что Европа стара, мерзка, что ее можно любить лишь в темноте, не раскрывая глаз и не дотрагиваясь пальцами до ее шершавой кожи.
Енс Боот не был ни философом, ни политиком. Поэтому он не писал книг о закате старого мира и не заседал на конгрессах Коминтерна. Вероятно, этот человек был рожден для первобытной жизни. Его мать, несмотря на крахмальный чепчик, была мало приобщена к сокровищнице европейской культуры.
На пустынном острове она собирала яйца диких птиц. От отца Енс воспринял, как уже было указано, только страсть к азартным играм. Если бы Енс Боот уехал девятнадцати лет в Африку, он нашел бы там применение своим наклонностям: собирал бы яйца страусов, которые, вопреки молве, весьма питательны, и охотился бы на царей пустыни — львов, что в общем мало чем отличается от рулетки. Но в Европе 20–х годов XX века, дряхлой и блудливой, ему нечего было делать.
Проезжая как–то мимо Эдинбурга, он вздумал жениться.
Это было в мае 1926 года.
Честь рода лордов Хэгов оскорблена!
Старый лорд Чарльз Хэг никогда не посещал палату лордов: он считал, что законы выдуманы для жалких проходимцев из палаты общин, лордов же могут интересовать лишь традиции рода. Презирая билли, лорд Чарльз Хэг уважал скачки. На гербе лордов Хэгов имелся конский хвост: это предопределяло жизненное назначение каждого первенца в семье Хэгов.
У лорда Чарльза Хэга были великолепные конюшни. Но в 1924 году его постигли многие несчастья, напоминающие рассказ о библейском Иове: его надежда — жеребец Джимми не взял приза дерби, кобыла Виктория сломала себе ногу, ее пришлось пристрелить, Маршал и Рио погибли от сапа. Лорд Чарльз Хэг поседел, помрачнел и, ввиду соображений финансового порядка, отказался от пасхального путешествия в Севилью.
Тогда его супруга (кроме жеребцов и кобыл, у лорда Чарльза Хэга имелась супруга), сидя у камина, перебирая старинными щипцами угасающие угли и нюхая вянущий цветок гелиотропа, прошептала:
— Но у нас есть Мери!
(Это вполне соответствовало действительности, — кроме жеребцов, кобыл и супруги, у лорда Чарльза Хэга была дочь, которую звали Мери.)
Разумеется, упомянув о дочери, благородная леди отнюдь не думала, что красавица Мери может заменить на ближайших скачках усопшую кобылу Викторию. Нет, она глядела глубже в таинственную книгу судеб. На левой странице значились долги лорда Хэга, на правой — капиталы богатого иностранца, который вчера у сэра Эдуарда Карсейля танцевал с Мери кау–трот, в течение трех минут глядя прекрасными глазами истукана на восковую дочь лорда. Правая страница книги судеб столь взволновала леди, что она решилась произнести свою историческую фразу.
— Дорогая, вы забываете о чести рода Хэгов, — негодующе ответил лорд и стал преданно глядеть на потолок, где красовался герб с конским хвостом.
Впрочем, негодование лорда длилось недолго: три дня спустя, глядя, как дочь Мери танцует фавстеп с далеко не знатным женихом, он лишь кротко вздыхал про себя:
— Чарльз, вы начинаете забывать о хвосте!..
Нам трудно разобраться в причинах, побудивших Енса Боота сделать предложение дочери лорда Хэга, с которой он лишь раз в течение трех минут танцевал кау–трот, не обмолвившись при этом ни единым словом. Вероятно, коснувшись ее теплой, беззащитной руки, он почувствовал нечто, всегда глубоко волновавшее его. Это было родственным печальной матовости мадемуазель Люси Фламенго, теплоте римских фонтанов и конфузливой нежности шведских шхер, согретых северным солнцем. Европейские поэты склонны были называть подобные состояния «любовью», мы же определим их скорее как «чувство Европы».