Енс Боот сделал предложение и получил благосклонный ответ. Венчание было назначено на 12 июня и должно было состояться в родовом поместье лордов Хэгов, находившемся в двадцати милях от Эдинбурга.
В торжественный день старый замок блистал сотнями родовых хвостов. Они глядели со стен и с потолков, с тяжелых гобеленов и с тончайших стекол. В огромном зале леденели хрустальные бокалы, на которых инеем были выведены все те же хвосты. Благородная леди лично руководила приготовлением брачного ложа для молодых, и услужливо прикрытые подушки ласково мигали геральдическими хвостами. А на конюшне особый конский парикмахер Джим расчесывал хвосты жеребцов и кобыл.
Все были в сборе, не было только Енса Боота. Его ждали к одиннадцати часам утра. Часы и на башне, и на браслетке прекрасной Мери уже показывали четыре пополудни. Пастор, как нетерпеливый рысак, фыркал и переступал с ноги на ногу.
Прошло еще шесть часов, наступила ночь. Но, увы, она не стала для Мери первой ночью. Леди прикрыла наспех подушки, чтобы они не издевались над нею. Слуги убрали хрусталь, и он погребально звенел. Умело переделав свои лица из свадебных на похоронные, гости разъехались, причем сэр Эдуард Карсейль тихо сказал своей супруге:
— Не только время — деньги, но и деньги — время.
Супруга, не поняв подобного глубокомыслия, уныло вздохнула.
Замок опустел. По бледному лицу Мери пробежала длинная слезинка. В огромном зале, глядя на сотни хвостов, лорд Чарльз Хэг сказал:
— Честь рода Хэгов оскорблена!
В общем он был прав.
Тяжелое расставанье
В тот же день, часов в одиннадцать утра, перед вывеской кабачка «Улыбка кафра» остановился высокий человек в макинтоше. Так как дело было в Глазгове, на зазевавшегося прохожего падал сверху извечный серый дождик, смешанный с копотью. Человек вошел в кабачок и спросил стакан виски.
Уронив голову на руки, он долго сидел в крайне неопределенном состоянии. Кабачок «Улыбка кафра» находился в порту, и заходившие матросы, грузчики, девки с любопытством оглядывали молчаливого гостя.
Наконец чудаковатый клиент зевнул. Сделал он это столь неожиданно и громко, что хозяйка вздрогнула как от слишком пронзительной сирены. Зевок, очевидно, являлся внешним вы явлением какого–то решения, потому что посетитель сразу оживился и крикнул служанке:
— Еще виски! Два листа почтовой бумаги! Одну открытку с цветами! Затем он приступил к работе.
господину Альфреду Ногейну в Амстердам.
Глазгов, 12 июня 1926 года.
Дорогой господин Ногейн!
Настоящим извещаю Вас, что я решил ликвидировать все свои дела и стать кафром.
Так как для собирания страусовых яиц и пр. не требуется никаких капиталов, я высылаю Вам одновременно с этим письмом нотариальное завещание, вскрыв которое Вы увидите, что я делаю Вас наследником всего моего состояния, включая незабвенную лиловую пижаму.
Будьте здоровы.
Очень рекомендую Вам жениться на мисс Хэг, адрес на обороте.
Достопочтенный лорд! Я прошу Вас простить меня, что я опоздал к часу торжественной церемонии. Я прошу Вас также передать Вашим высокоуважаемым супруге и дочери мои искренние извинения и соболезнования по поводу причиненных хлопот и пр. В свое оправдание скажу лишь, что с сегодняшнего числа я утратил всякие права на мое имущество как движимое, так и недвижимое, и поэтому не мог осмелиться сделать Вашу дочь подругой жизни злосчастного горемыки.
Надеюсь, что Вы не откажетесь передать моей исчезающей мечте, то есть Вашей остающейся при Вас дочери, что три минуты, когда я танцевал с нею кау–трот, будут мне памятны до последнего вздоха.
На открытку с анютиными глазками, которую служанка после долгих колебаний купила в соседней лавчонке, Енс Боот прежде всего поставил кляксу от слишком тщательного обдумывания краткого текста.
12. 6. 1926.
Я покидаю Европу. Это примерно все, что я Вам хочу сказать.
Прекрасная финикиянка, я не сумел быть ни Юпитером, ни быком.
Я в мрачном настроении и пью виски.
Желаю Вам и Вашему уважаемому супругу хорошей погоды и т. п.