Только если раньше она и не нуждалась в друзьях, то теперь, один на один с собой и болезнью, вдруг почувствовала такую невыносимую, сводящую с ума тоску, что была готова говорить со всеми: с близкими, с первыми встречными, с телохранителем, шофером, массажисткой, медсестрами, врачами, с разносчиком цветов, привозившим каждый день огромные букеты от поклонников, с журналистами, караулившими ее на улице, с пожилой домработницей, которая была когда-то учительницей, а потом прошла сложнейший отбор среди претенденток прислуживать семье известного политика, отца знаменитой актрисы, со стюардессой, работавшей на рейсе хьюстон — москва, которой она прошептала вдруг, когда та принесла ей завтрак, что жизнь без любви не имеет смысла. Стюардесса, захлопав ресницами, попросила повторить, боясь, что ослышалась, но она сказала то же самое, жизнь без любви не имеет смысла, просто потому, что ей хотелось что-нибудь сказать, заглушив пустоту, звеневшую в ушах, в горле, в груди, но ничего, кроме фразы из роли, вынесенной, кстати, на афишу фильма, не шло ей в голову. Ни одна ее роль больше не была ей к лицу, ни одни слова, заученные когда-то по сценарию, не подходили к разговорам, которые теперь окружали ее, и она чувствовала себя пустой, продуваемой всеми ветрами, рассыпающейся на кусочки, как старая мозаика, от которой отвалились фрагменты то там, то здесь, и, вглядываясь в рисунок, уже совершенно нельзя было понять, что же на нем когда-то изображалось.
Что такое смерть, спрашивала она саму себя. Что такое смерть, конец страданиям, ну и моим страданиям конец, что такое смерть, конец всех счетов, отвечала она сама себе, повторяя слова из комедии позапрошлого века, смерть — это апокалипсис, который каждый проживает в одиночку, всплывала в памяти современная пьеса малоизвестного автора, поставленная в небольшом авангардном театре, где она сыграла, чтобы, как сказала мать, немного разнообразить свою творческую биографию, а потом будет небо в алмазах, вдруг переходила на чехова, небо в алмазах, небо в алмазах, повторяла вновь и вновь, думая о том, что никогда не понимала этих слов, а теперь не понимает и подавно, зато зрители и театральные критики восхищались, как она, умопомрачительная красавица, так убедительно сыграла некрасивую соню, на время спектакля и правда став некрасивой. Ночами, не в силах уснуть, она лежала в темноте, скрестив на груди руки, как покойница, и представляла, будто уже умерла и лежит не в постели, а в гробу, и не в палате, а под землей, и нет ни ее ролей, ни ее самой, ни родителей, ни врачей, ни лимфомы, ничего и никого, а только лишь одна большая пустота, но и эта роль была взята ею из студенческого этюда, какие сотнями ставились на первом курсе театрального училища, и в этом этюде она изображала покойницу, вот и все. Как себя чувствует наша девочка, как настроение, спрашивал врач, заглядывая к ней в палату, а она, улыбаясь, хотя из-за боли в костях улыбка была похожа на покривившуюся от ветра вывеску, заявляла, что ужасными бывают только актеры, а не роли, потому и эту роль она сыграет, как всегда, со всей отдачей, и врач уходил от нее сильно озадаченный, вспоминая, что где-то это уже слышал, но никак не мог вспомнить где. Ты боишься, испуганно заглядывая в глаза, как-то спросила у нее девушка, ее ровесница, лежавшая в соседней палате хьюстонского онкоцентра, из эмигрантов, поэтому говорившая с сильным акцентом, словно русский был ей уже не родным, тоже болевшая лимфомой, только не такой запущенной. Она долго молчала, перебирая в голове свои и чужие роли, но так и не нашла ничего подходящего и, сдавшись, нахлобучила на себя образ провинциальной дурочки из четырехсерийного фильма по книге какой-то модной писательницы, я ничего не боюсь и всегда получаю, чего хочу, и та, пожав плечами, ушла, решив, что не стоило и спрашивать. А потом, ранним утром, перед облучением, она пришла к этой девушке в палату и, сев на край ее кровати, прошептала: знаешь, что мне в голову пришло, отчего люди не летают как птицы, знаешь, иногда мне кажется, что я птица.