Чтобы отвлечься от этих мыслей, он хотел было почитать, что-нибудь легкое, без долгих глубокомысленных рассуждений о жизни и тем более смерти, сборник французских новелл, или какого-нибудь итальянца, из тех, что писали в шестидесятых, или, лучше всего, детектив с напряженным, быстрым сюжетом, но, проводя пальцем по корешкам, думал не о книгах, а об их авторах. Вот камю, погиб в сорок шесть, и он пережил его уже на девять лет, но камю был лауреатом нобелевской, знаменитым писателем, а что он может сказать о себе, оглядываясь на прожитое, пожалуй, только то, что он больной стареющий мужчина и никакой писатель, хотя когда-то об этом мечтал. Черт с ним, с камю, разозлился он и, достав книгу, поставил ее корешком внутрь, чтобы нельзя было прочитать названия и имени автора. Сосед камю по книжной полке, виан, умер в тридцать девять, не выдержало сердце, его даже камю пережил. А вот грин, которым он зачитывался в юности, но сейчас, пожалуй, не станет и открывать, умер в крыму от рака желудка, в пятьдесят один год, а значит, он пережил уже и грина. Чехов умер в сорок четыре, гаршин покончил с собой в тридцать три, бросился в лестничный пролет, и когда-то в молодости он бывал в ленинграде и приходил в ту парадную, на которой теперь висит мемориальная доска, чтобы, свесившись через перила, представлять тот день и час, когда гаршин, так же свесившись через перила, полетел вниз головой. Мальчишка этот гаршин, так и останется навсегда тридцатитрехлетним мальчишкой. А вот замятин, как, кстати, умер замятин, надо прочитать в предисловии, ах, да, от сердечного приступа, надо же, в париже, хорошо, наверное, умереть в париже, впрочем, в пятьдесят три — не очень-то, и замятина он тоже пережил, а с сердцем у него, тьфу-тьфу-тьфу, все в порядке, зато в париже он никогда не бывал и, видимо, уже не побывает, но читал о нем большую книгу, чьи-то путевые заметки или что-то в этом роде. Лондон умер в сорок, кто бы мог подумать, рембо от саркомы в тридцать семь, оруэлл в сорок шесть от туберкулеза, блок в сорок, на грани помешательства, умоляя дать ему визу на лечение за границей, но его все равно не выпустили, и блок, в отместку неизвестно кому, сжег свои записи и уморил себя голодом, не глупо ли. Бодлер умер в сорок шесть от сифилиса, белый в пятьдесят три от солнечного удара, надо же, как нелепо, от солнечного удара, хармс в тридцать шесть в больничной тюрьме и похоронен в одной из братских могил, никто не знает, какой именно, а у достоевского после ссоры с родной сестрой из-за имения, которое не хотел переписывать, пошла горлом кровь, из-за чего достоевский на другой день и отправился к праотцам. Сестра, наследство, кровь горлом, как глупо и мелко, впрочем, достоевский дожил до пятидесяти девяти, что не всем, стоящим на этих полках, удалось, и еще неизвестно, удастся ли ему самому.
Он включил музыку, но не мог думать ни о чем другом, кроме как о своей смерти, примеряясь к чужой. Шопен умер в тридцать девять, от какой-то легочной болезни, которая в наши дни, возможно, лечится дешевым лекарством, продающимся в любой аптеке, полторацкий в тридцать шесть во время гастролей, шуман в тридцать один, и на его надгробии выгравирована пафосная надпись про похороненные прекрасные надежды, чайковский в пятьдесят три, а ведь всегда казался ему стариком, седым, бородатым, а вот он уже старше чайковского на два года, и себя стариком совсем не считает, бизе добил сердечный приступ, после полного провала кармен, и какое дело ему до того, что стал одним из известнейших композиторов мира, если в три часа пополудни третьего июня тысяча восемьсот семьдесят пятого года ему было всего тридцать шесть. Он отыскал записи баха, прожившего до шестидесяти пяти, что для восемнадцатого века неплохо, очень даже неплохо, да и для двадцать первого тоже ничего, но, закрыв глаза, вдруг подумал, что глен гульд, играющий сейчас хорошо темперированный клавир, умер в пятьдесят.