Да, он не написал книг, не воспитал детей, остался без семьи, так что некому будет оплакивать его у гроба, но какое ему дело до того, кто будет у его гроба и будет ли у него вообще гроб, или его скормят стервятникам, как это делают в монголии, где разрубают тела на куски и смешивают измельченные кости с ячменем. Что оставишь ты после себя, рано или поздно каждый задает себе этот вопрос: что оставишь ты после себя? И никто не спрашивает себя, а должен ли он вообще что-нибудь оставить, а если должен, то кому, себе или другим, а если другим, то кому, другим, и зачем, и почему, и прочее, прочее. Должен ли я оставить что-нибудь после себя — он задавал себе этот вопрос и так и эдак, но не находил на него ответа. А впрочем, нельзя сказать, что он совсем уж ничего не оставит, ведь была та глупышка, с пепельными волосами и голубыми, в крапинку, глазами, которая, хлопая ресницами, как дурочка, сказала, что у них, не у нее, не у него, а у них, скоро будет ребенок. Тысячи и тысячи мужчин поступали и будут поступать так, как он тогда, и положа руку на сердце он не мог сказать, что теперь, спустя столько лет, ему было стыдно за случившееся. В конце концов, женщины часто рожают детей для себя, ради самореализации и удовлетворения инстинктов, чтобы придать своей жизни осмысленность, чтобы не прожить бесплодной смоковницей, хотя лично он не видел в этом ничего дурного, и если предоставить им выбор, быть с мужчиной, но без ребенка, или быть с ребенком, но без мужчины, они все равно выберут второе, как ни крути. Но теперь где-то, он даже не знал, где, жила его дочь, бог знает, почему он был так уверен, что именно дочь, а не сын, может, потому, что не мог забыть эти пепельные волосы, до чего же странный цвет у них был, он больше никогда таких не встречал, и голубые глаза в крапинку, и искусанные от досады губы, и слезы, покатившиеся по щекам, тогда розовым, гладким, а теперь наверняка постаревшим, с морщинками, и когда он, просто так, в порыве сентиментальности, от нахлынувших чувств, что случалось с ним крайне редко, вспоминал вдруг ту женщину и ее живот, тогда еще плоский, но уже беременный, то представлял девочку, дочку, с пепельными волосами и голубыми глазами, как у ее матери. Нет, может, все же не зря он прожил, оставил же что-то после себя, и, опустошив бутылку, он отбросил ее, с гулким стоном покатившуюся по полу, а проваливаясь в сон, подумал, не найти ли ему свою дочь.
В больницу, о лечении в которой договорилась бывшая, точнее, ее муж, позвонивший начальнику департамента здравоохранения, он отправился рано утром, собрав все бумаги, начистив до блеска ботинки, надев лучший костюм, белую рубашку и галстук в полоску, а когда оглядел себя перед зеркалом, язвительно заметил вслух, что вырядился будто бы на собственные похороны. Он поймал такси, хотя прежде предпочитал общественный транспорт, ведь лишних денег у него не водилось, но что уж теперь думать о деньгах, и, уставившись на бугристый затылок водителя, поймал себя на мысли, что, несмотря ни на что, продолжает цепляться за шальную, смехотворную надежду, будто все это нелепость, глупый розыгрыш, и врач, похлопав его по плечу, рассмеется, извини, мужик, ошибочка вышла, это не рак, еще поживешь.
Машина застряла в пробке, и таксист, скучая, посмотрел на него через зеркало, пробормотав, мол, погода так себе, проклятая северная страна, и угораздило же здесь родиться, а цены по-прежнему растут, и бензин стал жутко дорогой. А у меня рак, перебил он, третья стадия, и шансы так себе. Таксист посмотрел с интересом, у моей сестры был рак, терминальная стадия, терминальная — это в смысле с вещами на выход, потому и название такое, метастазы повсюду, здесь, здесь и здесь, обернувшись, таксист показал, где именно, поочередно ткнув пальцем в голову, в грудь, в живот, так она отказалась от лечения, бросила все и уехала в городишко на море, была приличной бабой, в конторе телефонисткой служила, а пустилась во все тяжкие, блядью стала отборной, под всех ложилась, пила, курила, а в сорок-то лет кто ж курить начинает. Ничего себе, оживился он, молодец сестра, хоть повеселилась перед смертью. Ага, по утрам ее видели на пляже, валялась там после бурной ночки, раздетая, в синяках, с разведенными ногами, стыд и срам, вот только врачи ей три месяца обещали, не больше, а сестра два года в городишке прожила, аборт сделать успела, а потом вернулась домой, к мужу, и что вы думаете, до сих пор жива. Быть такого не может, изумился он, не зная, верить ли рассказу таксиста. Да-да, продолжил тот, перекрестившись для убедительности, врачи только руками развели, может, анализы перепутали, может, еще чего, а сестра верит, что сама себя излечила и теперь вздыхает, что те два года были лучшими в ее жизни, и все на рак проверяется, вдруг болезнь вернется, так сразу к морю тогда рванет.