Нашел кусочек сыра, кончик батона, щепотку чая. С этого и начнем. И когда отец вышел с опустошенной банкой, к столу его торжественно пригласил. Батя растрогался – последнее время мы питались как-то отдельно, он рано встает, а тут вдруг – такая встреча! Заметался с банкой в руках, не зная прямо, куда и поставить эту драгоценность перед тем, как сесть за стол. Ласково отнял у него банку, поставил пока на сундук ее, усадил его. Ну… приступим! Подвинул бутерброды, чаю налил.
– Ты во сколько вчера пришел? – произнес он вдруг. Я чуть не подпрыгнул. Хороший разговор! Я к нему – с лаской, а он наседает на меня, родительское внимание проявляет, несколько запоздалое. В те годы, когда я больше в его руководстве нуждался – с двадцати моих лет до шестидесяти, – он больше блистал своим отсутствием, проживая в другой семье. Поздновато наверстывает. Сейчас уже скорей я должен его воспитывать! Сколько мы говорили ему, чтобы банку с золотой своей жидкостью не обязательно бы демонстрировал нам, в другое время выливал – ранним утром, когда мы еще спим… он же, по агрономской своей привычке, рано встает. Бесполезно! Упрямо прется с банкой на нас, явно уже демонстративно. Всю жизнь на своем настаивал, и, наверное, правильно. Теперь-то должен он хоть на чем-то настоять? С нами борется. Одну уже поборол… но та совсем слабенькая была. Она и сама себя поборола.
А я с ним бороться не буду. Если мечтать о Нонне – надо хотя б попытаться тут мир установить.
– Да нормально пришел, не поздно, – ответил я. – Ты вчера вроде лег пораньше? – заботливо спросил.
В глазах его мелькнуло грозное веселье: что-то придумал наверняка.
Сейчас выскажет. Не будем портить ему торжество – я заранее улыбнулся.
– Ясно, – произнес батя. – “Часы летят, а грозный счет меж тем невидимо растет”?
Когда-то шпарил наизусть главы “Онегина” – но и теперь цитатку неслабую подобрал. Гордясь своей проницательностью, намекает, что, сплавив жену в больницу, провожу время в кутежах. Ну что ж, если ему так нравится… да и памятью своей не грех ему погордиться. Сделаем, как ему нравится: я, лукаво потупясь, вздохнул. Тут уж он совсем распрямился, мохнатые свои брови взметнул, очи засверкали. Орел!
– Да-а! – Он оглядел наш скромный стол. – Пищу добывать нелегко!
Я вздрогнул, но в руки себя взял. Понял, что он сейчас любимую свою лекцию начнет: “Культурные растения – основа питания человечества”.
Если бы спокойно прочел, а то будет нагнетать, постепенно распаляясь, и кончит надрывным криком, тем более если ему возражать!
А я возражаю, не могу удержаться, уж слишком настырно он насилует очевидные факты в пользу своей теории. Удержаться не могу… характер бойцовский, отцовский. Как тут хрупкой Нонне жить? Она и не живет больше. Мы тут теперь бушуем. Готовясь к схватке, я воинственно стулом заскрипел, посноровистей усаживаясь. Ну давай… начинай! Но очи отца вдруг ласковыми, прелестными стали – это он умел.
– Слушай! – коснулся ладошкой колена моего. – У меня к тебе будет просьба.
Не “будет просьба”, а, видимо, уже есть? Давай! Все давайте!..
– Слушаю тебя, – ласково произнес.
– В собес не сходишь со мной?
При чем, спрашивается, здесь частица “не”? “Не” сходишь? Чистая демагогия.
– Конечно схожу, батя. А в чем дело там?
Конечно – все выдюжим! А куда денешься? Наше место – в собесе.
– Да понимаешь ли… – Он мучительно сморщился. -…Пенсию убавили мне. Почти в два раза.
Новое дело! Казалось, что хоть у него все прочно.
– Не может быть!
– Да вот представь себе! – заорал бешено. Помолчав, снова коснулся колена моего, набираясь, видимо, у меня сил. То есть – мои отнимая.
Слегка успокоился. Продолжил скромно: – Раньше около трех платили – а теперь полторы.
Ну буквально все рушится. Не удержу. Но – удерживай!
– Не может быть, – тупо я повторил.
– Да что ты заладил! – снова он заорал. Да, огня еще много у него, даже завидно. Сгонял в комнату свою, с распластанной сберкнижкой явился, сунул мне в харю: – Гляди!
Да-а. Залюбуешься! Действительно, последняя строчка в книжке – тысяча пятьсот. Видимо, постановление такое вышло: “С целью улучшения… и дальнейшего углубления… населения временно уменьшить пенсию профессорам со стажем работы по профессии сорок лет и больше в полтора – два раза”. Я-то здесь при чем? Последнее я вслух произнес, кажется, – он гневно вытаращился:
– Как это – при чем?
Мол, вы затевали перестройку! Теперь – отвечай.
– Вот, Надя мне все бумаги собрала, на селекстанцию ездила! – Папку приволок.
Аспирантка его, сама давно уже на пенсии. Умеет он нагрузить. Раньше
– по полю за ним бегали, теперь – гоняет тут. И меня загоняет. Но спорить с ним? Нет. Я тут гармонию должен наладить, прежде чем о большем мечтать.
– Ну что же… поехали. – Я с хрустом поднялся. Своей пенсией бы надо заняться, не пойму, почему маленькая такая… опосля!
– Поехали! – азартно батя вскочил.
Небольшая увеселительная прогулка. Мне, конечно, уже в больницу бы надо – но вот это, видимо, будет повеселей.
Небольшая борьба уже в прихожей началась: батя норовил выскочить в летней курточке, я удержал его:
– Опомнись! Снег уже лежит!
– Нет никакого снега!
Пришлось скручивать его, вести к окошку. А это только начало пути.
– Это ж разве снег!
Его не переупрямишь. Хотя наст до подоконников первого этажа достает… “Нет снега!” Но в пальто таки впялил его!
На круговой нашей лестнице он упрямо стирал рукавом пыль со стенки!
– Иди посередине – я тебе помогу! – ухватил его.
Вырвался! И это только начало пути!
Вышли во двор. Сощурились от сверкания и сияния. Но снега, “конечно, нет”. Проложена по голубому насту глубокая белая дорожка. Но снега,
“конечно, нет”! Как-то я с ним тоже завелся, настроился на спор, на борьбу. Характер бойцовский, отцовский. И тут же и начался бой.
Поперек пешей дорожки шла “звериная тропа”, глубокие круглые провалы… Конские следы? Или – следы кабана? Впрочем, видны были и кое-какие следы более весомые и неоспоримые – жирные, золотые
“конские яблоки” с торчащими из них пушистыми травками. Мы четко, как я полагал, шли мимо – и вдруг батя рванулся туда: еле ухватил его за полу. Он такой – специально наступит, чтобы потом мрачно морщиться: “Черт знает что!” Но я грубо пресек эту попытку. Тем более – чувствовал свою вину за появление тут конского кала. Привел
“на свою голову” лошадь. “До головы”, впрочем, пока не дошло – но дойдет, если будет так развиваться. Батю утащил от соблазна, провел его, протащил под гулкой изогнутой аркой (снегу тут мало было – принесен лишь конскими и людскими ногами), на улицу выволок. Вообще, времени не так много у меня!
На улице он снова уперся: гулял всегда один, по глубоко продуманной научной системе. Выйдя из ворот, нюхал воздух, соображал, откуда сегодня дует ветер, и шел навстречу ему: то прямо – на Дворцовую площадь, то направо и назад – на Мойку. Сбить его было нельзя, он якобы выяснил в результате исследований, что в той стороне, откуда туда ветер, меньше газа машин – сдувает оттуда. Трудно сказать. Вряд ли его теория подтверждается практикой – но, ей-богу, некогда проверять. Пусть он сам один как хочет гуляет, подтверждает или опровергает свои теории – но сейчас-то не до гуляний. Почти силой до
Невского его дотащил. Это я, наверное, должен упираться – мы ведь по его делу идем. Но его трудно переупрямить, раз что-то себе в голову вбил. Удивительно: крестьянский сын, из деревни, всю жизнь ходил агрономом по полям – и так прихотливо себя ведет, скрупулезно так о здоровье своем заботится. Странно, но факт. И факт, наверно, полезный – именно из-за тщательного “принюхивания к воздуху” так себя и сберег. У крестьянского сына такая “бережливость” себя – но мне, увы, не досталось этого шанса, мне часто как раз в нехорошую сторону надо идти. И не упирайся, батя, – двигаемся-то как раз по твоим делам, крестьянское свое сибаритство подальше засунь! Там, куда ты рвешься, с “наветренной стороны”, нет, увы, собеса! Собес, увы, там, куда ветер все газы сгоняет, – нам, увы, туда. Через весь