Толстой, и в полом бюсте его бутылку прятала. Ничего, блин, святого!
Проверить пойти? Покончить с зыбким этим раем? Нет. Понадеемся еще!
Что-то очень долго там брякает… но там же вся посуда у нее!
“Формально все нормально”, как шутили мы с ней. Сколько словечек всяких было у нас – держались благодаря им, не падали духом. Мол, это лишь шутим мы и ничуть не страдаем.
После возвращения ее с покупками, помню, я выходил в прихожую, целовались, потом шумно принюхивались друг к другу: не пахнет ли чем? На этой шутке – держались: вовсе мы друг за другом не следим, а так, просто принюхиваемся, как собачки.
Еще, помню, шутка была. Когда она уже явно была навеселе, подносил свой кулак ей к носику, грозно произносил: “Чем пахнет?” Она, с упоением как бы, втягивала запах, сладко зажмурясь. Держались.
Веселились, как могли. Продержимся? Может, пойти дать ей понюхать кулак? Если сладко вдохнет, зажмурясь, вспомнит нашу шутку – значит, все хорошо. И, может, еще долго продержимся? А?
Нерешительно приподнялся… Рискованно. Вдруг рухнет даже то, что еще есть? Сел снова. Вот так я теперь провожу время за рабочим столом! Впрочем, это и есть теперь моя работа. Пошел. Кулак в запасе держал, за спиной. Как увижу ее – определю сразу: способна ли еще воспринимать? Заметил вдруг, что передвигаюсь бесшумно… охотник, выслеживающий рысь! На кухню внезапно вошел. Она, сидя на корточках у холодильника, испуганно вздрогнула, быстро захлопнула дверку.
Та-ак. Глянула снизу на меня, но почему-то не испуганным оком, а, я бы сказал, счастливо-таинственным. Сюрприз?
– Чего это там у тебя?
Снова глянула, еще более таинственно-радостно. Какой-то просто маленький праздник у нее.
– Показать?
– Ну.
Поглядела еще, как бы решаясь, потом – отпахнула дверцу… Арбуз!
Тяжело, кособоко лежит, занимая холодильник.
– Хочется, Веч! – сказала она, сияя.
Что ж – и для меня тоже радость: арбуз, а не алкоголь. А просто так радоваться ты не можешь уже?
– Дай кусить! – проговорил жадно.
– …После обеда, Веч!.. Ну хавашо, хава-шо! Отрежу кусочек.
– Ну ладно уж! Потерплю!
Расцеловались, как бы довольные друг другом. И я пошел.
Принюхиваться друг к другу не стали пока что. Можно хотя бы немножко в блаженстве побыть?
Побывал. Но не особенно долго. Снова тихое бряканье в кладовке раздалось. Второй арбуз у нее там? Ох, навряд ли! Скорее, что-нибудь менее официальное, увы. Продержимся ли до обеда? Кстати – какой обед? Ничего такого я там не приметил. Только арбуз! Арбуз на первое, на второе, арбуз на третье. Вряд ли сойдет. Батя лютует в таких случаях, а также в некоторых других. Пойти ей сказать? Не стоит, наверное. Рухнет наше хрупкое счастье, полное таинственных шорохов. Сделаем не так. Умный, хитрый охотник Дерсу Узала бесшумно сейчас пойдет и задушит курицу. Бесшумно ее принесет, и мы ее бодро сварим, не возбуждая обид, тревог, избежав вытекающих (и, возможно, втекающих) последствий. “Умный, ч-черт!” – как говорила Нонна, когда я находил очередную ее бутылочку. Приятно чувствовать себя “умным ч-чертом!”. Вышел бесшумно.
Когда вернулся с курицей в когтях, Нонна по телефону громко разговаривала – с Настей, как понял я. Настя наседала, как всегда.
– Ну Настя! – Нонна отбивалась. – Ну хавашо! Ха-вашо! Куплю курицу, как ты велишь! Ладно! Уже бяжу, бяжу.
После этого – долгая пауза и совсем уже другой тон – надменный, холодный:
– …В какой больнице, Настя? Что ты плетешь? Я нигде не была!
Разговор в неприятную стадию вступал – в том числе для меня. Забыла уже все! Быстро. “Аромат степу” уже все помещение властно заполнял.
“Я маленькая, – Нонна поясняла, когда мы еще на эту тему могли шутить, – поэтому запах весь снаружи находится!” Есть такое.
Бесшумно, зажав курицу под мышкой, к кладовке пошел. Поглядев пристально в глаза Льву Толстому, приподнял его. Эх, Лев Миколаич!
“Маленькая” в тебе стоит! “Зачем люди одурманивают себя?” Нет окончательного ответа. Пойти с этой “маленькой” к ней? Подержав, опустил Толстого. Пусть хотя бы обед нормально пройдет. Хочется ведь немного счастья – или покоя, на худой конец.
Когда она на кухню пришла, я уже озабоченно куру вилкою тыкал в кипящей воде.
– Ч-черт! – с досадою произнес. – Никак не варится курица /твоя!/
Мороженую, что ли, купила?
Смутилась чуть-чуть, лишь тень сомнения промелькнула… потом проговорила доверчиво:
– А других не было, Веч!
Легко ее обмануть! Потом – радостно уже – брякала, я весело на машинке писал историю курицы, отец с дребезжаньем двигал у себя в комнате стул, видимо, то отодвигая его от стола, то снова придвигая, садясь и продолжая свой неустанный труд.
Звонкий голосок Нонны с кухни донесся:
– Иди-ти! Все гэ!
Вот она, долгожданная идиллия! Заглянул к отцу, в его маленькую комнатку, с атмосферой тяжелого труда:
– Пойдем обедать.
Согнувшись над бумагами, мрачно кивнул, но больше движений не последовало. Ну, идиллию же надо поддержать, хлипкую! Неужели не понять?? Донеслось наконец дребезжание стула, когда я уже далеко ушел.
Он сел за стол, ни на кого не глядя. Лютует батя! Теперь, видно, настал его черед?
Сморщившись, смотрел на помидоры на тарелке – так, будто ему положили кусок говна. Неужели не понимает, что надо веселье поддержать! Потрогал вилкой:
– …Помидоры квашеные, что ль?
– Какие? – Нонна поднялась. Торчащая вперед челюсть задрожала.
– Квашеные, говорю. Непонятно? – с мрачным напором повторил.
– Отец! – я вскричал.
Он мрачно отодвинул тарелку.
Конечно, помидоры эти Нонна из своих давних “загноений” достала, добольничных! Но неужели надо подчеркивать это, нельзя заглотить ради счастья семейного? “Объективная истина” – ею кичится? Главное – отношения между людьми. Без каких-либо установок заранее! Конкретно, как оно сложится каждый раз. Нет! Замшелые его принципы ему важней.
“Не каждый факт надо констатировать!” – сколько раз ему говорил. Но его не сдвинешь. Курицу ковырял. Отодвинул.
– Что, отец? – произнес я.
– Жесткая, – холодно отвечал.
Ну и что, что жесткая? Трудно ему сгрызть? Вон зубов у него сколько еще – больше, чем у нас с Нонной вместях! Неужто не понимает, что это экспериментальный обед, /первый/ после больницы! Не важно это?
– Спасибо, – чопорно поклонился, встал. Пошел из-за стола, холодно пукнув. Обычно с задушевной трелью выходил.
Нонна, блеснув слезою, глянула на меня. Я лихо ей подмигнул, сгреб помидоры со всех тарелок на свою (она, несмотря на всю ее душевную чуткость, тоже их не ела, боясь, видимо, отравиться). Ел только я, торопливо чавкая, весело ей подмигивая. Проглотим все! Сладостно закатив глазки, провел ладошкой по пищеводу. Красота! Нонна смеялась. Вот и хорошо! Теперь возьмемся за птеродактиля.
– Слушай! Ты ешь!
– Ай эм! – ответила бодро.
От помидор отрыжка, конечно. Но, надеюсь, не умру. А если и умру, то с чистой совестью. Совсем хорошо.
Улыбались друг другу. И тут отец свесил лучезарный свой кумпол на кухню. Смотрел, прикрыв ладонью глаза, как Илья Муромец. Высмотрел наконец!
– Нонна, – сипло произнес.
– Что? – произнесла она холодно. Но оттенки чувств не волнуют его.
– Хочу сегодня купаться!
Именно сегодня надо ему?!
– …Хорошо. Я все приготовлю! – проговорила Нонна, дрожа.
– Послушайте! – через полчаса орал я. – Вы с Нонной составляете идеальную пару: она сует тебе рваные носки, ты кричишь, что их не наденешь. При этом оба даже не смотрите на носки целые, что я вам сую! Вам так больше нравится? А мне нет! У меня есть тоже… самолюбие. Я ухожу.
Недалеко ушел.
Нонна стояла у кровати в темноте. Окно напротив, наоборот, сияло.
Экран пока что был пуст. Но – скоро наполнится, можно не сомневаться. Что пойдет нынче? Мультик? Или “мыльная опера” опять?
Я, конечно, освежил там видеоряд. Но понравится ли?
Нонна неподвижно глядела туда. Что ей там сбрендится?