– Ну, так, – пожал плечами Никита. – Более-менее обеспеченные. Папа – доцент. Мама – просто старший преподаватель.
– Тю! – сказала Тамара. – У меня покойный папа был профессор МАИ, а мама была секретарь Фрунзенского райкома партии. По оргработе. А я вот получилась злая. Поцелуй меня за это.
Она что-то нажала под его сиденьем, и спинка откинулась назад. Тамара налегла на него сбоку. Они долго целовались, потом она левой рукой стала освобождать его от одежды.
– Ох ты, – лопотала она ему прямо в ухо. – Ох ты какой… Ох, я уже вся мокренькая… Давай я на тебя присяду, м-м?
– М-м… – кивнул он.
Она задрала юбку и что-то сделала со своими трусами – наверное, сдвинула на сторону.
– Вот ты какой… – негромко вскрикивала она. – Ну ты какой…
Никита чувствовал, что ему просто прекрасно, как не было, пожалуй, никогда – из-за какого-то сладкого легкомыслия, до сих пор не испытанного ни разу. Он всегда сдерживался, затягивал время, чтоб женщине подольше было приятно, и следил за собой – а тут он чувствовал беззаботное и безнаказанное удовольствие. Но все-таки спросил, скорее по привычке:
– Можно?
– Давай! – задрожала она и потом застонала: – Ой, как тебя много… Ой, как хорошо…
– Не боишься? – шепнул он.
– Главное, ты сам не бойся! – сказала она. – Платок носовой есть?
– Возьми у меня в кармане брюк, мне далеко тянуться.
– Спасибо.
* * *
Но эти слова – «главное, ты сам не бойся!» – Никита не забыл.
Особенно стал помнить после восемнадцатого июня, это был день его рождения, сорок лет, и папа-доцент произносил тост и сказал: «Главное, сынище, ничего не бойся! Понял, что отец говорит? Главное – не бойся!» Кажется, Никита даже покраснел, потому что рядом с ним, во главе стола, сидела его жена Наташа, и она засмеялась, и чокнулась с ним, и сказала: «Вот именно! Слушай папу!»
Потому что жена считала его человеком, мягко говоря, нерешительным.
«Что же она тогда в виду имела? – сотый раз спрашивал себя Никита. – Ну конечно, скорее всего, какую-то обыкновенную ерунду. Типа – не бойся, не залечу. А если залечу, то сама справлюсь. Скорее всего, так. А может быть, в другом смысле? Что захочет – забеременеет и родит? Безо всяких мыслей о будущем? Вот как эти тетки-беженки? Ужас».
* * *
В конце июля, после отпуска, он пришел в фонд «Гуманус» получить бумагу о том, что он является членом общественного совета. Якобы это нужно было в отделе кадров его института. Так он объяснил жене.
В коридоре он сразу же наткнулся на Тамару.
Она была в той же самой камуфляжной юбке и в жилете с двадцатью карманами. Только вместо тяжелых шнурованных ботинок на ней были босоножки; виднелись толстые пальцы с короткими некрашеными ногтями.
Но главное – у нее торчал беременный живот. Не сильно, но явственно.
– Привет, Никита Николаевич. – Она спокойно чмокнула его в щеку. – Как дела, как жизнь, как успехи?
– Привет, – сказал он, приобняв ее за плечи. – Ты…
– Что я? – Она немного нарочито подняла брови.
– Ты беременна?
– Нет, что ты! – засмеялась Тамара, хлопая себя по животу. – Пирожков наелась в буфете! С капустой!
– То есть…
– Ты вообще считать умеешь? – Она засмеялась еще громче и стала загибать пальцы. – Май, июнь, сейчас июль! За три месяца такое не нарастает. – Она снова хлопнула себя по животу. – Не тоскуй, Никита Николаевич, все хорошо.
– То есть ты уже была беременна? – Она кивнула. – Ты, наверное, замужем? – Она кивнула снова. – А кто твой муж?
– Ну, все тебе сразу расскажи! – хмыкнула она.
– Ладно, – вздохнул Никита. – Хорошо. Тогда пока.
– Погоди, – сказала Тамара. – Минутку. В воскресенье надо ехать гуманитарку раздавать. Лагерь под Шатурой. Отъезд отсюда в девять ноль-ноль. Я тебя запишу к себе в пару?
– Конечно, – сказал он. – Обязательно.
Наследство
всё или ничего
Андрей Сергеевич Лигнер пришел к Ане Бояркиной, своей старой знакомой. Да чего уж тут скрывать и играть словами – к своей давней любовнице. Они были вместе уже лет восемь, наверное, и у нее в ванной всегда висело для него чистое полотенце и лежало особое мыло без запаха. Даже бритвенный станочек стоял на полке, рядом с пенкой для бритья, хотя этой благодатью он ни разу не воспользовался, потому что ни разу не оставался у нее ночевать – даже когда жена уезжала в отпуск и оставляла его в Москве одного.
Позвонил и пришел, вот прямо так, в субботу среди бела дня. Ей это было удивительно, потому что все восемь лет он приходил к ней в будни, вечерами, после работы: его институт был, как нынче говорят, в шаговой доступности от ее дома – хотя правильно будет «в пешей». Приходил ненадолго, на часок. Самое длинное часа на два-три – это в те разы, когда жена была в отъезде. Но все равно часам к девяти начинал клевать носом и говорил, смущенно улыбаясь: «Я, Анечка, пожалуй, домой». А чтобы вот так, днем, да еще в выходной, – первый раз.