Кондрат Назаревский видел, как надломили маленькую Иринку события. Он старался развлечь ее. Она уже несколько раз рассказала брату, как умерла мать в том году, когда он ушел в Красную Армию. Говорила она как взрослая и по-взрослому хозяйничала в доме. Однажды принялась мыть пол и вымыла и выскребла его довольно чисто. Ходила получать за брата паек, и на этот паек они жили вдвоем. Водила на дорожные откосы пасти козу, сама ее доила, но от молока отказывалась: все уговаривала больного брата, чтобы он сам, пил и поправлялся. При этом она едва сдерживалась, чтоб не заплакать.
На третьей неделе Кондрат стал чувствовать себя лучше. За несколько дней до конца отпуска в город пришел по отремонтированному пути первый поезд. Вокзал был сожжен.
В день отъезда Кондрата Назаревского на дворе было пасмурно. Иринка проводила его. Приближался вечер. Они долго стояли на пустыре, неподалеку от сгоревшего вокзала, пока не началась посадка в пять товарных вагонов Это и был весь поезд. Кондрат втиснулся в вагон и застрят у самого входа. Сдавленный со всех сторон, не имея возможности шевельнуться, он смотрел на привокзальную площадь и увидел там Иринку. Она подошла к самому вагону. Девочка остан валась одна в этом разрушенном городке, на иждивении комитета помощи семьям красноармейцев,
Кондрат надеялся, что в городе скоро откроют детский приют.
— Ты ж пиши мне, — серьезно сказала Иринка, не сводя глаз с брата, который все еще стоял неподвижно, сжатый со всех сторон, в дверях открытого вагона. Так ему придется, может быть, ехать большую часть пути. Но он ничего не замечал. Он смотрел на Иринку и чувствовал, что сердце у него сжимается до боли. Еще больнее стало, когда он увидел, что Иринка утирает слезы.
Поезд тронулся, и Иринка побежала рядом с вагоном, махая рукой. В эту минуту она совсем не была похожа на ребенка. Это был взрослый человек. Брат даже не мог помахать ей в ответ: руки были плотно зажаты. Пустырь с Иринкой остался позади, даже городских развалин уже не было видно.
В вагоне красноармейцы затянули песню. Кондрату хотелось пробиться туда, но это было невозможно. И много станций проехал он, стоя на том же месте. Мысли начали проясняться. Впереди широко распахнулся чистый горизонт.
Так Кондрат Назаревский возвращался в первую в мире великую армию.
2
В то время, когда Кондрат Назаревский, похоронив отца, утешал измученную Иринку и понемногу приходил в себя после ранения и болезни, а потом уехал в армию, на хуторе Скуратовича совершались дела, отголоски которых дошли и до наших дней. Больше того — они оставили глубокий след на судьбе некоторых людей, героев, можно сказать, этого повествования.
Однажды ночью из того самого ельника, в котором Скуратович прятал своих лошадей, вышел человек. Было темно и тихо, но еще ее поздно. Небо застилали тяжелые тучи. Человек шел медленно. Только шагах в десяти от себя он различил черный силуэт. Это была старая, развесистая дикая груша на поле Скуратовича. Человек прислонился к дереву и постоял, прислушиваясь и вглядываясь в темноту. С той стороны, где находился хутор Скуратовича, не доносилось ни звука.
Нигде ни огонька. Прислушавшись к тишине, человек пошел прямо на хутор.
Все было как обычно: когда впереди зачернел хуторской забор, возле него с земли поднялся другой человек.
— Толик? — спросил он.
— Отец? Все в порядке?
— Можешь войти в дом.
Две собаки, которые так набросились на Кондрата Назаревского, теперь виляли хвостами и терлись о голенища сапог своих хозяев. Отец и сын вошли в кухню через черные сени. В сенях загоготал сонный гусь. Собаки остались на дворе. Скуратович зажег лампу: окно, как и всегда в таких случаях, было завешено ватным одеялом. Толик закурил.
Это был совсем еще молодой парень, рослый и крепкий. Возможно, что он выглядел моложе своих лет. И сапоги и галифе с гимнастеркой, подпоясанной широким ремнем, были очень похожи на красноармейские.
— Вот что, — сказал отец, — опять в местечке расклеили объявление... Говорят — последнее. Кто из дезертиров и после этой бумаги не явится, того отдадут под суд. А кто явится в течение трех дней, тому ничего не будет.
— Ничего не будет, кроме того, что в часть погонят... Спасибо за милость, — флегматично заметил сын. — Читал я эту ихнюю бумагу. Пускай сами ее употребляют.
— Оно так, — согласился отец. — Только бы переждать это время, спрятаться, а там авось бог поможет. Говорят, что из-под Варшавы их уже начали гнать.
— Что еще слыхать?
— Реквизиция будет.
— Может быть, уже приезжали?