— Может, ты домой сходишь, спросила бы отца, не придет ли он завтра рожь молотить?
— Хорошо! — обрадовалась Зося. — Немного погодя пойду.
— Иди сейчас.
Зося догадалась: хозяйка хочет избавиться от нее немедленно. Боится.
Новые мысли возникали у девушки, наученной горьким опытом. Что-то вроде протеста поднялось, в ней. Она как бы стала утрачивать присущую ей наивность и пыталась дать оценку событиям. Мысль ее заработала в таком направлении: тот красноармеец (она думала о Кондрате Назаревском) ссорился со Скуратовичем и сочувствовал ей. Эти люди тоже спорят со Скуратовичем. А хозяин и к ним и к ней относится одинаково. Но тот, Назаревский, уехал, чем он ей мог помочь? А эти? Разве эти смогут помочь? Снова она останется батрачить у Скуратовича.
— Ты не думай, а иди! — сказала хозяйка.
Настойчивость Скуратовичихи вызвала у Зоси упорное сопротивление. Снова ожили прежние мысли: «До каких пор мне здесь оставаться? Может, в другом месте устроиться?» И она решила схитрить, испытать хозяйку:
— Я сперва свое платье постираю, потом пойду,
— Постираешь, когда вернешься.
— Нет, сейчас! — решительно заявила Зося.
Однако решимость эта была не слишком твердой, Зося чувствовала тревогу и неуверенность. Малейшая случайность могла бы еще повернуть ее действия в другую сторону, но плохо скрываемая злоба Скуратовичихи заставляла Зосю упорствовать.
— Постираешь, Зоська, потом, а сейчас иди.
Из этой тихо произнесенной фразы так и выпирало озлобление хозяйки. И то, что произнесена она была так тихо, показывало, что ее, Зосю, боятся. И тут уже начался настоящий бунт.
— Буду стирать! — заявила Зося.
— Ты не для того нанималась, чтобы в рабочее время свои тряпки стирать.
— Буду стирать и домой не пойду. Идите сами, если вам надо с моим отцом говорить.
Скуратовичиха еще никогда не слыхала, чтобы батрачка с нею так разговаривала. В смятении она посмотрела на Зосю. На дворе в это время заговорили громче. Скуратовичиха взглянула в сени, потом вышла, Зося услыхала ее голос:
— Всякие напасти на нас. Наш сын в Красной Армии.
Зося вышла и увидела, что человек в черном френче стоит перед Скуратовичем, хозяйка вытирает слезы.
— Я вас арестую, — сказал комиссар.
— Воля ваша, а только я не виноват.
Вид у Скуратовича был на самом деле невинный, как тогда, когда он вез Назаревского на хромоногой лошади.
Комиссар снова заговорил:
— Вы и в волости сказали, что у вас нет хлеба. И сказали неправду.
— Правду сказал.
— Посмотрим.
— Что ж, пойдемте, будем искать... — предложил наконец Скуратович. — Давайте обойдем и осмотрим все.
— Нет ли здесь кого-нибудь постороннего, в понятые? Хорошо бы двух человек.
— Где же я их возьму?
— Это дочь? — спросил комиссар, указывая на Зосю.
— Я тут служу.
— Родственница, — подсказала хозяйка.
— Ну, все равно, — обрадовался комиссар, — Пойдем с нами.
По дороге он разговорился с девушкой:
— Близкая родственница?
— Дальняя.
— Хорошо вам тут?
— Служу, — ответила она.
Можно было заметить, что комиссар разочарован: эта вряд ли поможет. А Зося смотрела на комиссара и думала: «Скажу ему, где хлеб спрятан. Все равно уйду отсюда. И про себя все расскажу».
Сначала пошли на гумно. Красноармейцы искали под прошлогодней соломой. Скуратович украдкой сказал Зосе:
— Сколько бы ни искали... Что проку, когда никакого хлеба нет?
Это был маневр: надо было узнать, не подсмотрела ли она.
— Есть! — ответила девушка.
— Где же он, если есть? — злобно насторожился хозяин.
— В возовне зарыт, а сверху сани и колеса навалены.
Скуратович остолбенел. Но тут же опомнился и, не подавая виду, сказал:
— Сейчас поведу туда. Пускай смотрят.
Тлела надежда. «Может быть, она не знает, а так просто сказала, наугад... Но почему она так говорит? Что с ней?»
— Чего здесь искать? Тут нет, — сказала Зося. Словно кто-то сжал ей рот, так трудно было ей даже слово вымолвить.
«Сейчас скажет», — подумал Скуратович.
— А где же хлеб? — с надеждой повернулся к ней комиссар.
Но еще до того Скуратович успел шепнуть ей:
— Молчи, несколько пудов хлеба дам!
У нее сдавило грудь, от волнения стало трудно дышать. Несколько пудов! Столько хлеба никогда не было у них в доме. Она побледнела, в ушах стучало. Молчала. Лучше бы она совсем сюда не шла, так тяжко было ей в эту минуту. Комиссар отвернулся от нее и приказал: