— Знаю.
— А только я тебе скажу: нынче и тому, кто побогаче, не мед! Что уж говорить о вашей семье! Я иной раз как подумаю... Господи ты боже мой!.. В общем, я с тобой долго толковать не стану, а только ты обязан помогать отцу. Какой же ты будешь сын, если отцу не поможешь.
— Как же я ему помогу?
— А ты послушай. Я на тебя вчера обозлился за то, что не в свое дело нос суешь. Разве это хорошо? Каждый живет по-своему, и никому до этого не должно быть дела.
— Я под дверьми совсем мало стоял.
«Мал, а хитер! — думал Скуратович. — Ах ты, душа из тебя вон, гадюка этакая!»
— Вы, может быть, думаете, это я тогда подсказал, что в возовне хлеб спрятан? Нет, чтоб я так жил! Когда вы с Толиком хлеб прятали, так я только в первую ночь сквозь щелочку в стене посмотрел. А больше я даже и не подходил. Если кто сказал, так это Зося. Я ей как-то говорил...
«Ах, чтоб тебе до ночи не дожить! — шептали губы Скуратовича. — Ведь все знает, а хитрит!»
— А вчера, вы думаете, я подслушивал? Да нет же! Вот не сойти мне с этого места! Мне бы только ремень получить, а то он отцовский. А я, ей-богу, не слыхал, что говорили: снова, что ли, хлеб спрятали или еще что-нибудь... Мне все равно, я ничего не знаю, потому что не слыхал. Честное слово! Слыхал только, как вы читали Степуржинскому письмо Толика из Красной Армии.
Тут Скуратович уже не выдержал. Он заговорил хоть и не громко, но так, что каждым словом будто обухом бил:
— И где это ты так научился? У кого перенял? Хитришь — хитри, а зачем ты еще издеваешься над старым человеком? Сколько на свете живу, а никогда не видал и не слыхал, чтобы у ребенка в такие годы такая душа была. Ах ты боже мой! Зачем ты приплел письмо Толика, и при чем тут спрятанное жито?
— Слыхал я...
— Что ты слыхал?
— Как читали письмо Толика...
Михалка говорил со слезами в голосе. Он весь дрожал. Коровы уже ходили по пожне. Скуратович присел на межу. Михалка стоял над ним как истукан и мял в руках стебель сорванной травинки. Скуратович часто дышал, волновался, да и годы сказывались. Давно небритые щеки его обвисли, глаза беспрестанно мигали. Засунув пальцы под шапку, он почесывал голову.
— Я тебе про больного и голодного отца не зря говорил....
— Погодите, дяденька, я сбегаю, корову из гречихи выгоню.
— Да провались она с гречихой вместе! Ты знай одно: не подслушивай больше и молчи! Тебе-то что? Твое дело — сторона. А я дам отцу хлеба и дам, дам... всего ему дам. Вот что... С коровами я сам управлюсь, а ты к вечеру сбегай домой и сало отнеси. Ты мне верно служил, а семья у меня теперь маленькая стала — хватит с меня! И тебе хватит... Я скупым никогда не был. На ветер не брошу, а человеку не пожалею, ежели тот в беде. У вас беда, и у меня горе. Тетка не выдержала... Она и так слабая была, а такое несчастье хоть кого в могилу загонит. Бог ты мой! Вот и твой батька так...
Он так разжалобил Михалку, что тот уже больше не стеснялся и не пугался. Он плакал. И даже на корову, выгоняя ее из гречихи, кричал плаксивым голосом:
— Куды-ы, серая!
Черные от грязи и струпьев тощие ноги Михалки мелькали из-под широких, засученных рваных штанов, принадлежавших раньше Скуратовичу, Словно мелкая подстреленная птичка, подбежал он к меже, где сидел хозяин.
— Честное слово! Вот не сойти мне с этого места! Я ничего и никому не только говорить не буду, а и слушать никого, кроме вас, не стану! — клялся Михалка и колотил себя по заплатанной им самим на груди и животе рубахе (тоже хозяйские обноски). — Ничего я не знаю и ничего не слыхал! Что же я скажу, когда я не знаю даже, о чем вы мне говорили и за что на меня кричали. Я совсем немножко стоял под дверьми...
Скуратович сидел в глубоком раздумье. Очень возможно, что в эти минуты он думал: «А не дал ли я маху?» Через некоторое время он поднялся и пошел, бормоча себе под нос:
— Черт его знает, этого малого. Не то он больно хитер, не то я, старый, дурака свалял с этим дитем! Дернула же меня нелегкая так сразу!.. Может, совсем по- другому надо было... Эх, эх!
Вечером он положил в мешок три куска сала и отдал Михалке:
— На, сынок, отнеси отцу, чтобы с голоду не помирал. Ты небось про своего отца не знаешь того, что я знаю. Он больной, его нужда душит, он о детях заботится, а вы о нем и не думаете. Думать надо о больном отце. Кто же ему поможет, если не дети?
Михалка вышел на крыльцо и заглянул в мешок. Он даже задрожал, увидав в мешке столько сала. Он предвкушал радость изголодавшейся семьи, когда он развяжет перед ними мешок. Михалка побежал обратно к хозяину и срывающимся от волнения голосом пробормотал: