Он был уже возле ворот и дальше не пошел — остался, просунув лицо меж двух раздвинутых кольев. Сверкали звезды, и лес впереди совсем пропадал во мраке. Туман расстилался над каменистой дорогой... Михалка не двигался, ему стало холодно, тогда он прошелся несколько раз вдоль забора. Потом опять занял прежнее место и еще постоял. Но вот он стал замечать, будто кто-то идет из лесу. По тропинке двигался силуэт человека. Прошла минута, и стало отчетливо видно, что идут двое. У Михалки зуб на зуб не попадал и казалось, что шапка на голове шевелится. Он не мог оторваться от частокола. В одном из идущих он узнал Скуратовича. А за ним шел кто-то, похожий на Толика. Но ведь Толик в армии?! Не может быть, что это он! Или снова домой удрал? Эта догадка начинала казаться Михалке наиболее правдоподобной.
По ту сторону частокола, направо от ворот, росло несколько старых дубов. К этим дубам и подошли, о чем-то перешептываясь, обе темные фигуры. Частокол примыкал к деревьям. Михалка затаил дыхание. Скуратович шептал:
— Тебе лучше не идти в дом. Не храбрись. Зачем рисковать?
— Меня не спрашивали?
— Нет. Ты же в армии.
— Разверстку не требуют?
— Еще чего не хватало? Сгорел дотла, да еще разверстку сдавать?
«Удрал из армии! — думал Михалка. — Ведь он и раньше удирал. Все очень просто: удрал, а батька пришел с ним повидаться».
Михалка был несколько разочарован. Однако тут же возникла новая мысль: «Никто не знает, что он удрал из армии, один я знаю! Ну, погоди же!»
Сознание этого вызвало новый прилив ненависти к хозяину. Михалка оторвался от частокола и пошел прямо к кухонным сеням. «Хорошо бы, чтоб меня сейчас увидели», — подумал он. Дойдя до середины двора, мальчик нарочно пустился бегом. Его заметили. Он слыхал, как Скуратович тихо приказал собаке:
— Куси!
Собака прыгнула через частокол, бросилась на Михалку и положила лапы к нему на плечи; на задних лапах она была выше Михалки. Но, вместо того чтобы рвануть зубами, она лизнула языком лицо.
— Ах, Лыска, чтоб ты сдохла! — И Михалка погладил собаку по голове.
Собака виляла хвостом.
— Михалка, ты? — крикнул Скуратович.
Но Михалка был уже в кухне, на своей постели.
Толик шептал отцу:
— Сейчас совсем уберу эту гадину! Только бы никто не заметил.
Скуратович пожал плечами.
На следующий день Скуратович допытывался у Михалки, он ли это ходил ночью по двору, но дознаться ничего не мог: Михалка не признавался. Он стал бояться и Скуратовича и его хутора. Отпросился на день домой. Скуратович долго не соглашался, но все же не смог отказать настойчивым просьбам мальчика.
Детская душа Михалки была измучена и разрывалась на части от всего, что над нею тяготело. Тут бы нужны были и возраст постарше, и характер потверже, и крепкая рука (во всяком случае, не Скуратовича), которая направляла бы эту душу, куда следует...
Во второй половине дня Михалка был уже дома. И только теперь он как следует почувствовал, что такое человеческое — не житье, а существование. С особой силой он осознал это при виде умирающего отца. Неясные и никак не выраженные чувства этого ребенка можно было бы сформулировать так: «Вертится некая безжалостная, холодная штука. Бездушная. И все, что попадает под нее, она давит и крошит. Под эту машину попал и отец».
— Тата, — сказал Михалка, подходя к отцу.
— Михалка, ты пришел...
Больше отец ничего не мог сказать. Он лежал на скамье у стены, под окном, и взор его блуждал по засиженному мухами стеклу. Солнце с трудом пробивалось в хату. Лицо у отца посинело, глаза смотрели не на свет, а словно в глубь самого себя. Он задыхался. Двое младших ребятишек гонялись по хате за бабочкой,