Полный тревоги, Скуратович испытывал потребность излить перед кем-нибудь душу. И он говорил, обращаясь к Михалке, хоть и ненавидел его.
— И что только творится на свете! Никто человеку не верит, хоть ты сдохни... Распинайся как хочешь! И как бы ты с людьми ни был хорош, каждый в тебе видит врага. Это, скажу я тебе, чистая правда. Ты еще мал и глуп. Жить с людьми как следует не умеешь. То, что есть у тебя, никогда людям не показывай, — отберут! А ведь человека всегда может черная година постигнуть. От сумы, говорят, да от тюрьмы не отрекайся. Держи при себе и думки свои и все, что имеешь, а то найдутся такие, разинут пасти и проглотят с тобою вместе. Было бы что-нибудь у твоего отца за душой, разве стал бы он бояться черной годины? Он бы тогда оставил своим детям наследство, и они бы горя не знали. А так они на твои сиротские руки покинуты. А ты словами бросаешься! Кому ты веришь? Люди, думаешь, тебе помогут? Каждый старается себе урвать, вот что! Человек серьезный, разумный скуп и на слово и на все другое. Он свое при себе держит. Лихая година, она неведомо откуда каждого настигнуть может. А сейчас особенно! Время нынче поганое, неверное, страшное — беспокойства, войны, революции всякие! Человек нынче озверел. Да ведь что поделаешь, каждый спасается как может, каждому жить хочется. Еще всякое на свете будет, ничего еще не кончено, еще будут людей на муку гнать, малых детей сиротами на дорогах бросать будут, и хныкать они будут, и стонать, и плакать, да никто не сжалится. Сгинут сироты-бедняги без отцов, без матерей. А что с людьми делают? Грабительством занимаются. Реквизиция, или, как они говорят, разверстка эта самая — это что? — Скуратович помолчал, подумал, крякнул так, что собаку в сенях разбудил. Вот я тебе, сынок, и говорю... Ну ладно... Спи...
И пошел к себе в комнату. Михалка слышал, что спать он не ложится.
«Боится. А вдруг придут арестовывать... Собаки залают, а он удерет», — подумал Михалка. И вдруг встрепенулся. Стараясь, чтобы не услышал Скуратович, он вышел во двор и тихим свистом позвал собак. Собаки пошли за ним. Он вел их за собой, до самого дичка. Таким образом, он и хутор оставил без собак и мог проверить, что тут недавно делал Скуратович. «Думаешь, спрячешься от меня? Про каких-то сирот и про черную годину рассказываешь? Погоди же!» — самоуверенно и даже с некоторой гордостью думал Михалка, утаптывая землю вокруг дичка. Собаки терлись у его ног. Было так темно, что он и самое дерево различал с трудом.
Надоело ждать — на хутор никто не заявлялся. И Михалка пошел обратно. Окна на хуторе не светились, но Скуратович не спал. Михалка слыхал, как он говорил с самим собой: «Стефан Седас... Стефанка... Ты хоть среди этих гадов не живешь... Боже мой, боже! И она померла... овдовел...»
Вдруг собаки насторожились и начали ворчать. Михалка бросился к ним и схватил обеих за морды. Он гладил их по головам, зажимал рты, и они послушно молчали. Михалке уже казалось, что этому конца не будет: собаки стоят смирно и нет нигде никакой тревоги. Надоело, и он отпустил собак. Они тут же снова насторожились и заворчали. И одновременно Скуратович прохрипел сонным голосом:
— Кто там?
Ответа Михалка не слыхал. Собаки кинулись к дверям, распахнули их и уже во дворе залились лаем. Михалка бросился в сени. Там кричали перепуганные гуси; в дверях виднелось звездное небо, на пороге стоял человек.
— Не выходить! — крикнул человек Михалке.
— Я здешний, я тут у хозяина коров пасу.
— Иди в дом,
Михалка вошел в хозяйскую комнату. Там стоял побледневший Скуратович и доказывал двум военным, что сын его в армии.
— А где твой пастушонок? Ага, вот он. Ну, где его искать?
Это был момент серьезного испытания для Михалки, Хотя днем он все уже рассказал, хотя недавно даже кричал на Скуратовича. «Давай сала, а то расскажу!», тем не менее, увидав себя втянутым в дело, которое «пахнет и судом и смертью» (это он понял из разговора с Зосей), Михалка так разволновался и растревожился, что даже на Скуратовича смотрел с некоторой надеждой., А тот впивался в него глазами. «Молчи или ври — озолочу! На всю жизнь осчастливлю!» — говорил взгляд Скуратовича. «Но ведь я уже днем все рассказал», — чуть не с мольбой отвечало все существо Михалки. Голодные сестрички и братишки словно выстроились перед ним в шеренгу и требовали хлеба, которого у Скуратовича вдоволь. Сильное смущение охватило душу мальчика.
— Где его сын?
— Я слыхал, что он не в армии, — запинаясь, проговорил Михалка.
— А ведь сегодня днем ты говорил, что сам видел его! Хозяина боишься?
Скуратович, как подстреленный, рухнул на кушетку. «Все кончено!» — говорила смертельная холодность его лица. С этой минуты он уже больше ничего не говорил. Сидел и смотрел куда-то в косяк окна. Михалка, дрожа, как пойманная птица, рассказал все, даже некоторые свои догадки выложил. Скуратович зашевелился только тогда, когда ему приказали одеться. Его посадили на подводу, по бокам сели два красноармейца. Светало. Два красноармейца оставались на хуторе до утра, а потом пришли люди из сельсовета и описали имущество. Михалка водил их повсюду, все показывал, как единственный хозяин. Перед вечером ему сказали, что лучше здесь не оставаться: может заявиться Толик и отомстить, а месть, конечно, будет страшная. Михалка покинул хутор и прибежал домой. Там доедали хлеб, полученный от Скуратовича.