— Теперь, сынок, — сказала мать, — придется тебе другую работу искать.
— Только бы не на отшибе, а то страшно. Толик может отомстить.
— Гадина этот Толик, такой же, как и его отец!
— Я, кабы знал, сразу все сказал бы. Только что он нам хлеб давал...
Мать растерялась, и это еще больше спутало мысли Михалки. Через несколько дней его вызвали на допрос. Скуратович твердил, что не знает, где находится его сын: «Пошел в армию, если кто его где и видел, то я ничего не знаю». Михалка сказал, что сам видел, как Толик говорил с отцом. Михалку продержали целый день, и он начал чувствовать себя немаловажной пру- жичой в деле. Хотелось, чтобы все скорее кончилось. Его еще несколько раз вызывали на допрос. Скуратович к тому времени уже признался, что виделся несколько раз с Толиком, но отрицал участие сына в убийствах и то, что он сам поджег свой хутор: «Подумайте, что вы говорите! Как же это? К чему жечь свое? Ведь этот пожар и жену мою свел в могилу! Она и без того была больная, а уж тут и вовсе не выдержала». Тем не менее виновность Скуратовича в поджоге и в бандитизме была установлена.
Следствие окончилось, и Михалка вздохнул спокойно. Он и сам не мог понять, что с ним произошло за это время. Несмотря на свои четырнадцать лет, он за эти несколько недель стал взрослым человеком. Уже много лет спустя, вспоминая эти дни, он думал с грустью и тревогой: «Я тогда сразу стал тертым калачом!» Это был конец его детства.
Стояла ранняя осенняя пора. Жнивье потемнело, птенцы подросли и собирались стаями. Они кричали в поле и возле леса. Виден был опустевший хутор Ску- ратовича. Михалка остановился возле каменного погреба и оглядывался вокруг: его потянуло на хутор — он здесь со многим сжился. Заглянул в хлева, обошел сад, потом направился в поле к дикой груше. Этот дичок влек его к себе. Он подошел, озираясь, не следит ли кто-нибудь за ним. Но никого нигде не было. Прислонившись к дереву, он стал разглядывать землю под ним. «Скажи, пожалуйста, — говорил он сам с собою, — и следов не осталось! Трава пробивается. Никому и в голову не придет. Один я знаю! Буду молчать! Ни одна душа знать не будет! Один я! Пускай черный день настанет— мне не страшно! Только бы Скуратович не вернулся...
Дикая радость охватила Михалку. В каком-то экстазе слушал он птичий гомон и долго не мог оторваться от дичка. А когда уходил, все время озирался, боясь, как бы кто-нибудь его здесь не увидел. На следующий день он снова пришел сюда, и еще через день — опять. Устанавливалась осень, кричали птицы, рыжели поля. Михалка по-прежнему приходил к дичку, замечал, как все больше и больше затвердевает под ним земля, слушал птичий крик и видел осеннюю мглу на горизонте.
Так окончилось, навсегда ушло его детство.
Когда-то его, маленького, привел на службу к Скуратовичу отец. Теперь он уже сам подыскивал себе работу. Занятый этими поисками, он мало присматривался к тому, что творится на свете. Однажды Зося сказала ему:
— Про Скуратовича слыхал?
— Нет.
— Вчера было в газете.
— Что?
— На днях его расстреляли.
Эта новость ошеломила Михалку. Он стоял и молчал, А через несколько дней, толкаясь среди людей в местечке на базаре и спрашивая, к кому бы наняться на работу, он подошел к человеку, который продавал ложки, кадушки и ушаты. Там стояло много народу, и кто-то рассказывал:
— Расстреляли старого бандита Скуратовича... Он, кажется, здешний, откуда-то с вашей стороны?
— А сами вы откуда?
— Я из города. Целую ночь ехал. У нас в городе вчера большой пожар случился. Сгорела большевистская канцелярия, а около вокзала — ссыпной пункт, где разверстку сдают. Еле потушили... Двух охранников-красноармейцев нашли убитыми... Рядом с канцелярией был детский приют, и он сгорел. Разные там дети были — и оставленные родителями и сироты... Сонные, еле в окна повыскакивали. Все продовольствие сгорело, склады от бомбы взорвались... Теперь, бедняги, побираться пошли, чтоб с голоду не помереть. А тут еще зима идет, хоть бы как-нибудь обуть-одеть их... Бандитский налет...