— Добрый день, дяденька Степуржинский! — сказал он.
— Здравствуй, Михалка! Что ты тут делаешь?
— С подводой. Поклажу везу. А вы?
— В город еду. Ну и мороз, однако! Оборони бог! Ты где теперь, Михалка? Как живешь?
— Служу у хозяина. Остался там у одного.
— Хороший хозяин?
— У него три лошади. А я у него за службу ничего не беру. Зато я, когда придет весна и лето, буду его конем работать на своей земле. К весне будут землю давать, вот я и возьму... Подамся в свою сторону, там земля получше.
— Летом, стало быть, службу бросишь?
— Нет. Где же я коня возьму на свою землю?
— А как же ты будешь работать и на себя и на хозяина? Здоровье подорвешь.
— Не подорву. А как же иначе быть? Гулять? Так ведь пропадешь. А работая... — Он самоуверенно и с презрением ко всему на свете покачал головой. — Лодырничать? Ого! И без того много лодырей развелось!
Если бы Степуржинский был способен тоньше чувствовать, его ужаснула бы чрезмерная взрослость этого парнишки.
— Так, может быть, года два поработаю, а тогда и сам на ноги встану. Своим конем обзаведусь, хату поставлю, вот и окрепну. Комитет бедноты поможет, и я стану жить. Земля-то ведь будет!
Он помолчал, подумал: «И скорее могу встать на ноги, если захочу!» (Он вспомнил грушу на поле Скуратовича.)
— А как вы живете, дяденька Степуржинский?
— Так себе, помаленьку.
— Старого Скуратовича нет?
— Неужели ты не знаешь?
— А про Толика не слыхать?
— Кто его знает... На что он мне? Ничего о нем не слышно.
— Значит, жито вам осталось?
— Какое такое жито?
— А то, которое Скуратович у вас прятал! Я же знаю.
— Что он там прятал? О чем ты говоришь?
— Как — что прятал? Хлеб! Я с самого начала все знал. Все дочиста!
— А коли знал, так почему не говорил? Ты что это про меня выдумываешь черт знает что? Жито какое-то придумал... Может, надеешься, что я тебя задабривать стану? Я тебе не Скуратович! Скуратович, оказалось, был бандитом — кто это мог знать? Никто не знал, а вот ты знал, да утаил. Бандита укрывал и драл с него все, что мог! Ишь ты мозгляк! От горшка два вершка, а уже хитростью хочет на свете прожить! Ты ко мне не цепляйся, потому что закопаю, если захочу! Я про тебя все знаю!
Степуржинский топал ногами и громким шепотом, чтоб никто не слыхал, старался запугать Михала Творицкого. Тот и в самом деле испугался, у него даже в груди заныло. А ведь, начав разговор со Степуржинским, Михалка надеялся угрозами заставить его поделить с ним жито Скуратовича. Но оказалось, что Степуржинский может его самого закопать.
— Я тебя насквозь вижу! — брызгал Степуржинский слюной, а сам в то же время млел от страха: «А что, если он не испугается, пойдет и заявит о моем деле со Скуратовичем? Он может себе позволить такую смелость, ведь он еще не взрослый, а я?» Однако, увидев, как приуныл Михалка, он осмелел. И все же отвратительный осадок страха остался. Он думал, стоит ли ему пойти в открытую: дать Михалу Творицкому денег и таким образом навсегда спрятать концы в воду или же лучше виду не подавать, что у него были какие-то дела со Скуратовичем. Степуржинский выбрал последнее: еще раз прикрикнул на Михалку, повернулся и, придав своей фигуре смелый и решительный вид, направился в корчму.
Михал Творицкий, пришибленный и жалкий, начал собираться в дорогу. Так они, боясь один другого, разъехались после случайной встречи каждый в свою сторону. Через час обоз тронулся в путь. В безоблачной синеве морозного рассвета двигалась по дороге горбатая и неуклюжая от подпоясанных лохмотьев маленькая фигурка.
Домой Михалка приехал за час до наступления вечера. Хозяин разрешил ему ничего не делать в этот вечер и отогреться на печи. Скрутив здоровенную цигарку, он до самой темноты пролежал за трубой, а потом пришла Зося и подала ему на печь миску густой похлебки, в которой было больше остьев, нежели крупы. Зося присела на край хозяйской печи погреться. Михалка придвинулся к ней, но никак не мог отважиться обнять ее за талию, хотя им уже начинало овладевать влечение к женщине.
5
Недалеко от родного городка Кондрата и Ирины Назаревских, если ехать с запада на восток, стояли в те времена две ветхие хаты. До городка отсюда верст тридцать. Одна из этих хат была большая, на две половины, сзади к ней примыкал просторный хлев, за хлевом — гумно. Вторая хата маленькая, с одним окошком на дорогу. Место здесь глухое, непроезжее, дороги разворочены и давно не приводились в порядок. Никакого движения здесь не было. Тут ходили и ездили только жители трех ближайших деревень. Летом, чуть не до пояса подвернув исподнее, здесь косили осоку на болотах. А зимой, когда болота и запруды замерзали, приезжали за порыжевшим к этому времени сеном. Где-то здесь, на болотах, стояла маленькая кустарная лесопилка. Она больше служила местом, где люди собирались в свободную минуту покурить. В годы гражданской войны она и вовсе остановилась и запустовала. До войны лесопилку арендовал какой-то горожанин, но во время революции он эмигрировал, и теперь строение стояло с заколоченными наглухо окнами. Замшелые стены осели, и, вероятно, уже года два, как здесь живой души не было. Дорога к лесопилке за это время заросла травой.