Земля в этих местах была неоднородна. Где повыше, там хлеб родился хорошо, а в низинах все гнило. Человек двадцать владельцев лучших и более крупных наделов еще до войны выбралось оттуда подальше. Таким образом, километрах в шести от лесопилки, где среди лесов тянулись поляны хорошей земли, возникло около двадцати хуторов. Тут жили Богоровские, Степуржинские (двоюродные братья знакомого нам лесника, соседа Скуратовича; они сюда явились лет за пятнадцать до войны, купили у князя землю), Ярмолинские (не Ярмолицкие, а Ярмолинские! Ярмолицкие остались в деревне, на хутора не пошли, фамилии своей не облагородили. Собирали ежегодно копны по две ржи и примешивали к муке толченую кору, благо об этом продукте можно было не заботиться: кругом стояли леса, коры хватало — ешь на доброе здоровье!).
Жители трех деревень вырабатывали гонт и этим жили. Особенно большого сбыта гонт не имел, тем не менее, занимаясь этим делом беспрерывно, человек все же мог прикупать муку, чтобы было куда досыпать толченую кору. И только временами, когда где-нибудь случался пожар, гонта покупали больше. В таких случаях сюда приезжали и издалека, даже из тех мест, где находился хутор Скуратовича, а оттуда было верст семьдесят.
В двух хатах у дороги жили люди, которые были всем нужны. В большой хате жил кузнец. Впрочем, занимался он не одним кузнечным делом. У него был клочок земли, которого едва хватало на то, чтобы прокормить коня и корову. Кузнец был человек трудолюбивый, без дела ни минуты сидеть не любил. Знали его и в городке, верст за тридцать отсюда. Зимой его можно было встретить там на базаре: он привозил на продажу штук двадцать вил, пяток кочерег и какое-нибудь самодельное долото или пару ножей. Кондрат Назаревский помнил его с малолетства.
В меньшей хате, с одним глядевшим на дорогу окошком и без всяких холодных пристроек, жил портной-кожушник. Ни земли, ни лошади он не имел, дома сидел мало. Половину своей жизни пробродил по свету с немудрящей иглой и шил людям кожухи. Тем и жил и кормил семью.
Кузнец был высок ростом и крепок здоровьем. Портной выглядел человеком болезненным. Он был сутоловат, лыс, боялся холода. Сердце имел мягкое и чувствительное к людям своего круга. В годы войны работы ему не хватало; он еле сводил концы с концами, нанимаясь то молотить, то косить. Портной и его сосед-кузнец были еще и музыкантами — оба играли на скрипке; кузнец играл первую, портной — вторую. Играли они то, что было в обиходе у местных жителей — польку, краковяк, чечетку. Играли часто. Нанимали обычно парни, платили хлебом и салом.
В ночь, когда в этом глухом углу произошли необычные для местных жителей события, был сильный мороз. Только к утру потеплело. Потянулся туман, и небо заволокло облаками. А с наступлением вечера высыпали звезды, выглянула луна. Портной возвращался с хуторов, где он шил кожухи, нес в мешке за плечами каравай хлеба, а в руках — жбан капусты. Чтобы сократить путь, портной шел мимо заброшенной лесопилки. Только что стемнело, и черный силуэт лесопилки едва вырисовывался на фоне елок и сосен. Портной шел медленно и, как всегда, громко кашлял и отплевывался. От тропинки, по которой он шел, до лесопилки было шагов пятьсот. Портной остановился, чтобы скрутить цигарку. И вдруг ему показалось, что около лесопилки сверкнул огонек...
— Волки, дьяволы, собираются, — пробормотал себе под нос портной и прибавил шагу. Однако вскоре он остановился в раздумье. Слишком высоко сверкнул огонь, будто в окне, а окна лесопилки не у земли. Во всяком случае, волчьи глаза так высоко сверкать не могли. — Что за черт! В лесопилке огонь горит? Да ведь там давным-давно окна досками заколочены. Сквозь щели, что ли, светится огонь? Кто же его там зажег? Наверно, люди добрые разбирают себе помаленьку старую постройку, а я ничего и не знаю! Почему бы, коли так, и мне пяток бревен не взять? Никакого греха не будет. — Портной подумал о том, что лесопилку поставил князь, а держал ее арендатор: два сапога пара... «Теперь их унесло к чертовой матери, будто корова языком слизнула обоих... Чем гнить этим стенам, пусть лучше народ попользуется...» Хр... Тьфу!