— Ну как? Согрелась? — спросил он.
— Жарко! — послышался из-за трубы звонкий детский голосок.
— Тогда слезай. Молока выпей. Как тебя звать?
— Иринка.
— Ну, слезай, Иринка, коли так!
Иринка слезла с печи и подошла к столу. На ней была маленькая солдатская шинель, волосы коротко подстрижены. Она выпила молоко и поблагодарила. Жена кузнеца смотрела на Иринку и улыбалась:
— Экий ладный солдатик!
Вошел красноармеец и положил на стол хлеб.
— Ешь, Иринка!
— Что вы! — обиделась хозяйка. — Она с нами вместе кушать будет.
Красноармеец подошел к Иринке и стал ерошить ей волосы.
— Не трогай! — И Иринка залилась смехом.
Красноармеец вышел на дорогу сменить караул, а Иринка села обедать с семьей кузнеца.
Выглянуло солнце, потеплело. Иринка надела поверх шинели короткий красноармейский полушубок, вышла во двор и села в затишье на бревно. Зимнее небо было синим и чистым. Из-под завалинки торчал кустик травы, еще не запорошенный снегом. Иринка сорвала мерзлую, обледеневшую травинку и понюхала.
— Не пахнет, — сказала она сама себе и вошла в хату. Никому ничего не говоря, она взяла веник и подмела пол...
Анатоля Скуратовича так и не удалось поймать, хотя за хутором вели скрытое и непрерывное наблюдение бойцы отряда Кондрата Назаревского. Наблюдали и за полем, на котором росла дикая груша. Но Скуратович на хутор не заявился: узнал о засаде и обошел его стороной. Почему Скуратовичу так понадобилось побывать на своем хуторе и обязательно у дикой груши, выяснилось только через одиннадцать лет.
Кондрат Назаревский оставил несколько человек продолжать наблюдение, а сам решил отправиться к Двум Хатам, где в то время было основное место деятельности его отряда. Под вечер он проезжал через одну деревню и вдруг вспомнил, что он здесь бывал. Припомнил также Зосю, и ему захотелось повидаться с ней. Начал искать, где стоял ее дом. Подъехал и увидел пепелище. Спросил у встречного человека, где Зося.
— Служит на стороне, — ответили ему. — Батрачит.
Кондрат Назаревский поехал дальше. Через два дня он был уже около Двух Хат. Вечером он подъехал к хате кузнеца. В окнах светился огонь, слышны были звуки скрипки. Кондрат вошел в хату и увидел: портной и кузнец играли на скрипках, девчата и парни танцевали. Было там и несколько красноармейцев. Один из них крикнул:
— Пусть Иринка спляшет! Иринка, давай с тобой!
Все притихли и расступились. Музыканты заиграли казачка. Красноармеец прошелся по кругу и остановился. Тогда в круг вошла Иринка. На ней серенькое платье, в волосах гребенка. Подбоченясь, она быстро затопала ножками, ловко проплясала две фигуры и вышла из круга. Волосы упали ей на глаза. Красноармейцы захлопали в ладоши, лицо Иринки сияло от радости.
Кондрат Назаревский подбежал, схватил сестренку на руки, и, целуя, прижал к себе. Иринка залилась беззаботным детским смехом, не могла усидеть на месте и снова пошла танцевать.
Еще недавно Иринка была такой молчаливой, упрямой, такой серьезной и рассудительной, совсем как взрослая. Больная от голода, она тогда скрывала свои переживания от любопытных, зная цену их вздохам и сочувствию. Тогда она была самостоятельна. А теперь забота брата и близких ему людей окружила ее, и снова в ней заговорил ребенок. Ей хотелось по-ребячьи капризничать. С хитрецой в глазах, она часто требовала от брата, чтобы тот смотрел, как она танцует. Временами прикидывалась, будто не умеет плясать, и топала ногами, как придется. Но самое важное было то, что сама она знала цену таким «танцам» и как бы сверху вниз глядела на свои детские шалости. Иногда, устав, она говорила про себя, но так, чтобы слышал брат: «Покружилась, как маленькая!» Но чаще всего Иринка была настоящим ребенком, простым и безыскусственным. Брат брал ее на руки, а она, вырываясь, весело и звонко хохотала. Совсем беззаботное дитя! Казалось, она старается наверстать и воскресить задавленные тяжелыми днями светлые минуты детства.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Дня два кряду в самую жару над лесом можно было наблюдать любопытное зрелище: большие стаи воронья то и дело взмывали с криком и снова садились на вершины сосен. Так кипит вода в роднике. В вышине кружил небольшой коршун, видимо не решавшийся спуститься на землю: возможно, что там орудовала более крупная птица, которой он боялся. К концу второго дня поднялся ветер, и от берега извилистого ручья потянуло трупным запахом. Птичий гомон усилился.
Лес стоял на высоком месте. Дорога к нему шла в гору. По ту его сторону, скрытый в невысоких зарослях, минуя камыши и бугры, бежал ручей. Вдоль ручья по опушке леса вилась хорошо протоптанная тропа. Здесь царили мрак и тишина.