И бросилась к нему. Сначала сжала и потрясла руку, а потом порывисто потянулась и поцеловала его в щеку. Он улыбался и был даже смущен.
— Почему вы не здороваетесь с ним? — обратилась девушка к подругам. — Ведь это мой отец.
Подруги одна за другой подошли к Нестеровичу и пожали ему руку. Одна из них вдруг прыснула и покраснела от смущения. Нестерович видел, что это без причины, просто от молодости, и, взглянув на девушку, улыбнулся.
Она тут же стала оправдываться.
— А почему ты его называешь Антоном Павловичем? — спросила хохотушка у той, что поцеловала Нестеровича. — Ведь ты же не Антоновна!
— Ты не раз говорила, — вмешалась другая, — что твоего отца убил офицер.
— Она моя воспитанница, — сказал Нестерович. — Ну, не то чтобы воспитанница...
— Я у него жила два года и училась в начальной школе.
— Так это кузнец? — догадалась хохотушка. — Она нам рассказывала. И про вашего смешного соседа, про портного, рассказывала.
— У вас когда кончается вся эта институтская музыка? — спросил Нестерович, озираясь по сторонам, где бы присесть.
Ему не хотелось сидеть. Наоборот, после целого дня хотелось пройти пешком километров двадцать. Но он сам себе казался чересчур громоздким в этой комнате, среди молодых девушек. Хохотушка, чего доброго, снова начнет смеяться. Хоть он по возрасту им и неровня, но такая уж была атмосфера в этой комнате — на него словно ветром молодости повеяло.
— Наша институтская музыка окончится через три месяца, — сказала хохотушка. — Вы спрашиваете, когда мы окончим институт?
— А тогда что?
— А тогда — работать.
— И кем же ты, Иринка, будешь?
— Будем воспитывать молодое поколение! — ответила за Ирину хохотушка. — Мы будем педагогами, наставниками, воспитателями.
— Вы же знаете, Антон Павлович! —сказала Ирина.
— Я знаю твой институт, — начал было оправдываться Нестерович, но хохотушка снова перебила и сказала серьезно:
— Мы будем помогать партии выкорчевывать из сознания людей то, что накапливалось веками, и воспитывать в молодом поколении социалистическое...
— Об этом мы спорили, когда вы вошли, — сказала Иринка. — Мы читали Маркса: традиции всех умерших поколений висят кошмаром над сознанием живых. Я им говорю: смерть моего отца я воспринимаю трагически. Что в этом плохого? Иначе я не могу! А она мне говорит, что уже само слово «трагически» принадлежит исчезнувшим поколениям.
— Я не так сказала, — смутилась хохотушка. — Мы вообще ничего еще не сказали! Только начали говорить.
— Выкорчевывать из сознания людей надо не трагическое, а эксплуататорское и рабское.
Никогда не думала Ирина, что сказанные ею сейчас слова спустя некоторое время претворятся в совершенно конкретное для нее дело, станут как бы программой и породят множество и печальных и радостных мыслей. И все это будет основной сутью самого конкретного и беспощадного выкорчевывания всего эксплуататорского и рабского из души, так сказать, забитой, и воспитания души, еще не тронутой тлетворным действием веков.
— Ну, мы пошли, нам пора! — сказала хохотушка, подавая Нестеровичу руку. — Будем знакомы.
Нестерович приподнялся и пожал протянутую руку. Три девушки вышли.
— Это я их прогнал?
— Ну и что? Вернутся вечером. Надо же нам поговорить. Может, зайдем к Кондрату?
— А он тут? Он же писал мне еще из...
— Его совсем недавно перевели сюда.
— Дай адрес... Хотя нет... Лучше сейчас зайдем.
— Пойдем... А и правда, я вспомнила... Где теперь тот портной, ваш сосед?
— Ведь я там уже много лет не был, не знаю.
— Года четыре тому назад, когда Кондрат был уполномоченным в том районе, он встретил однажды портного в городке.
— А мы опять с тобой туда поедем. Хорошо? Приедешь ко мне?
— Зачем туда?
— Я ведь еду туда. Болота осушать, торф рыть, электростанцию строить. Целыми днями над сметами и планами просиживаю. Меня назначили хозяином всего этого дела. Страшно... Так что кончай институт и — ко мне, туда, под Две Хаты, отдохнуть перед работой. Одевайся, пойдем к Кондрату.
Ирина кружилась возле него, не попадая в рукав пальто. Он подумал, что она это делает нарочно, как в детстве, когда плясала под его музыку казачка или садилась к Кондрату на плечи.
— Коза! — сказал он с напускной суровостью и натянул рукав на ее руку.
Они вышли. Город был озарен лучами вечернего солнца.
Через несколько дней Нестерович приехал в район. Стоял март месяц. Хвойные леса зеленели. В поле чернели прогалины. На болотных кочках рыжела прошлогодняя осока. Дни стояли солнечные. Вода собиралась в ложбинах, а к ночи подмерзала. К концу месяца водой залило болота и гати.